Не плакать - [34]
Спустя неделю после загадочного сообщения матери, когда Монсе колола на чердаке орехи, со всей силы обрушивая на скорлупки камень, словно давала этим выход своему горю, раздался стук во входную дверь, она услышала, как мать бегом спустилась по лестнице и сразу же вновь поднялась в сопровождении Диего собственной персоной.
Монсе так удивилась, что в первый момент не смогла вымолвить ни слова.
Но Диего, который прежде ни разу не посмел не то что заговорить с ней, а даже просто подойти или коснуться ее украдкой во время воскресной хоты, заявил, что счастлив вновь видеть ее здесь колющей орехи, все лучше, чем в городе, сказал он, где сейчас, говорят, дела совсем плохи. И Монсе постепенно пришла в себя.
Она нашла, что Диего изменился.
Его лицо показалось ей теперь не таким замкнутым, не таким хмурым, не таким суровым, да и робости в нем поубавилось, хотя при виде ее щеки его вспыхнули румянцем.
Они обменялись какими-то банальностями, и мать оставила их ненадолго, чтобы принести из кухни водки.
Воспользовавшись ее отсутствием, Монсе принялась быстро и усиленно соображать и вдруг, еще не успев понять, что слетит с ее языка, напрямик спросила Диего, знает ли он. Диего сразу понял, о чем идет речь. Он сказал да. Залился краской. Они помолчали. Монсе с облегчением переменила тему и осведомилась о последних сводках с фронтов, которые он получал первым в деревне.
Франко, по бесконечной своей доброте душевной, отдал приказ Ягуэ, палачу Бадахоса, где по его команде были расстреляны четыре тысячи красных, запретить кастрацию пленных: вспарывание живота и обезглавливание остались на сегодня единственными дозволенными способами мучительной казни. Но мы еще удерживаем Мадрид, добавил Диего, гордый тем, что черпает информацию не из досужих сплетен, а из официальных сводок и не менее официальных рассказов, доходивших до него посредством телефона с преимуществом в два-три дня перед деревенской молвой. Диего говорил мы, наши солдаты, наша война, наши трудности, наши шансы на победу, как будто все это было его собственностью. И Монсе это слегка раздражало.
После этой короткой встречи, которую устроила бог весть какими хитростями и уловками ретивая посредница мать, Монсе ночь за ночью не могла уснуть.
Должна ли она уступить желанию матери? Согласиться на этот брак? Ибо речь шла именно о браке, хотя ни она, ни Диего не произнесли этого слова.
Должна ли она стать женой мужчины, к которому не испытывала ни малейшего влечения, мужчины, который даже ни разу не прикоснулся к ней, разве только глазами, мужчины со строгим лицом и волосами цвета коровьего хвоста, мужчины, чьи речи, которые он чеканил на публике, называя вещи своими именами, пугали ее, хоть она сама не смогла бы сказать почему, но словечки типа эффективность и организация вылетали из его рта, как пули из пистолета. Я преувеличиваю, говорит мне мать, но ты понимаешь?
Должна ли она согласиться на этот брак, когда всю свою жизнь готова отдать, лишь бы вернулся француз? Ибо в то время Монсе еще надеялась вопреки всему, что, вернувшись с фронта, француз разыщет ее, заберет из деревни и увезет в свою страну, где они будут жить счастливо вместе с их малышом.
Она думала о нем днем и ночью. Думала о нем, обожаемом, которого не успела толком узнать, так неожиданно и быстро все произошло, от которого у нее не осталось даже фотографии на память. Думала об этом человеке, не зная, где он родился, где рос, какие у него вкусы, какие слабости, какие встречи сделали его тем, кем он был, не зная о нем почти ничего, даже его фамилии, и, стало быть, при всем желании не имея возможности отыскать его следы, даже возьмись она за это с усердием сыщика, но твердо зная, что этот человек предназначен ей судьбой и что она любит его любовью такой же огромной, как точившее ее горе. Она постоянно видела как наяву его лицо, склонившееся к ее лицу, видела его глаза, в которых она тонула, прядь волос на лбу, которую он отбрасывал, тряхнув головой, и маленький шрам звездочкой на левой щеке, к которому она приникала самым сладким из поцелуев. И без него сердце у нее разрывалось.
Она была так поглощена своей любовью, что не замечала ни холода на чердаке, ни первых толчков ребенка, которого носила. Порой ей даже мерещилось, что ее любовник здесь, с ней, несколько коротких секунд он был рядом, но всякий раз исчезал. Время шло, и Монсе еще лелеяла надежду, слабеющую с каждым днем, что Андре Мальро однажды появится и спасет ее от этой жизни. Боже, сделай так, чтобы он вернулся, шептала она, в то время как разум строго ее одергивал, напоминая, что желание это безумно.
Три месяца прожила она в этом безнадежном ожидании, три месяца, в которые мать вливала в нее капля по капле неощутимый яд шантажа несчастьем.
