Не плакать - [15]
В последнем письме, которое Монсе прочла родителям (они не умеют читать), сестра Франсиска не без гордости сообщила, что ее duecos[72] бежали из города, оставив ей, так они ей доверяли, ключи от квартиры. Ее duecos очень богаты. Сеньор — хозяин кондитерской фабрики, а сеньора с длиннющей фамилией из очень знатной семьи. Они так испугались революции, что, припрятав фамильные драгоценности под паркетом и переведя деньги на швейцарские счета, бежали, унизав руки золотыми перстнями, а запястья золотыми часами, к родным сеньоры в Бургос, оказавшийся в руках франкистов.
И Франсиска оправдала доверие своих duecos, ибо в первые дни волнений, когда ополченцы по всему городу вламывались в квартиры буржуа и выбрасывали из окон все ценности при полном равнодушии жандармерии, сумела дать отпор и не допустить разграбления.
Франсиска встала в дверях и, вскинув голову и подбоченясь, заявила, что пусть лучше переступят через ее труп, но она останется верна своим хозяевам, которые всегда были добры к ней, и никакие они не фачас, видимость одна. И решимость ее так впечатлила четырех ополченцев, что они не стали выламывать дверь, как ни хотелось им покуражиться и отвести душу, отомстив господам. Убирайтесь вон! — кричала она им вслед, когда они спускались по лестнице.
Ну, что скажешь?
Замечательно!
29 июля Хосе сказал Монсе, что твердо решил уйти из дома. Так же простодушно, как надеялся прежде, что его деревня может однажды стать свободной коммуной, он уповает теперь на большой промышленный город, где люди, более образованные, более просвещенные в политическом плане, более привычные к коллективным решениям, окажутся восприимчивее и к анархистским идеям, воспламенившим его рассудок.
Здесь ему нечем дышать.
Обиды, зависть, страх — слишком много всего кроется под спудом политики.
Он хочет знаться с другими людьми, Довольно с него этих мужланов с их козами. Хочет видеть женщин, черт побери! Подняться на баррикады! Быть в городе, где решаются судьбы! Деревня ему опротивела, опротивели молитвы матери и вечные четки в ее руках, опротивели куры, клюющие собственный помет, опротивели деспотизм отца и его арагонское упрямство, опротивели папаши и мамаши, рассчитывающие, выгодно ли выдадут замуж дочь, стоит только мужчине к ней приблизиться, и эти дуры, так держащиеся за свою целку, что приходится рассчитывать разве только на осла, чтобы взял в рот (Монсе недоверчиво смеется: как? осел? гадость какая!), эти дуры тоже ему опротивели.
Мысль, что он всю жизнь просидит на одном месте, делая ту же работу, что и отец, сбивая тот же миндаль тем же шестом, собирая те же оливки с тех же деревьев, так же напиваясь по воскресеньям у той же Бендисьон и трахаясь (он выкрикивает это слово) все с той же женой до самой смерти, ему невыносима.
Но где же ты будешь жить?
У Франсиски.
А на какие деньги?
Завербуюсь в ополчение и отправлюсь воевать в Сарагосу с Дуррути. Хочешь со мной?
Предложение Хосе наполняет Монсе гордостью: в один миг она выросла до настоящей революционерки.
Знай себе, милая, что всего за одну неделю я приросла многажды новыми словами: деспотизм, порабощение, продатели-капиталисты, лицомерная буржуазия, рабочая борьба, угнетание народа, эксплатация человека человеком и еще кое-что, заучила имена Бакунина и Прудона и слова «Hijos del Pueblo», спознала, что такое CNT, FAI, POUM, PSOE[73], прямо тебе Гензбур. А я-то была совсем тютеха, почему ты смешишься? — дура дурой, ничегошеньки не знала, в кафе Бендисьон ни разу носа не сунула по отецкому запрету, еще думала, что дети рождаются из попы, не знала даже, что такое целоваться, никогда не видела, как это делают, а телевизора не было, чтобы меня просветить, и уж тем паче понятия не имела, как вершится Акт (Актом с большой буквы моя мать называет половой акт), ни про позы не знала, ни про минет, ни про что, и вдруг за неделю стала такой огалделой анархисткой, готова была оставить свою семью без малейших загрызений совести и безжалостно разбить corazón de mi mamá[74].
Монсе сразу соглашается на предложение брата.
Потом, правда, задумывается:
А отец разрешил?
Брат хохочет.
С этого дня ни одна живая душа не будет препятствовать чужой воле, ни папиной, ни маминой, ничьей!
Монсе, однако, не может не предупредить мать, которая тотчас разражается стенаниями, тут и Dios mío, и дикари! и вот беда-то! и чем я прогневила Господа Бога? и т. д.
Хосе цедит сквозь зубы, что из всех на свете гнетов худший — материнский. Самый вездесущий. Самый коварный. Самый действенный. Самый деспотичный. И готовящий нас медленно, но верно ко всем остальным.
Молчи! — приказывает ему мать.
Хосе со стоическим видом повинуется. Ведь Хосе, в сущности, очень послушный сын.
Теплым июльским утром, тридцать первого числа, Монсе забирается в кузов грузовичка с Роситой, невестой Хуана, а Хосе и Хуан усаживаются спереди.
Хосе уезжает без пожаления (говорит моя мать). Он никогда не мыслил править деревней, он не гоняется за властью, и заблужаются старые крестьяне, которые говорили, что он-де хочет быть головой. Не в пример Диего, который, как бы ты сказала, себе на уме и своими словами и делами метит в потайную цель, Хосе — чистая душа, такие есть на свете, милая, не смешись, Хосе настоящий caballero
