Не переводя дыхания - [52]

— Вот и Москва!

Генька кинулся к выходу. Лена окликнула его:

— Я вам адрес дам Это подруги, у нее телефон. Вы позвоните?

— Обязательно.

Он рассеянно засунул бумажку в карман. Прощаясь, он даже не поглядел на Лену. При выходе ему пришлось простоять в хвосте несколько минут. Он вспомнил: «Что-то я ей говорил… „Эта тема“… Да, конечно… Только эта тема не любовь, эта тема…» Он не успел закончить мысли: он вышел на площадь и радостно зажмурился — перед ним была Москва.

В одно зарево сливались огни, и небо ночью было розовым, автомобили кричали, предостерегая как судьба, улицы были непостижимо длинными, и нельзя было ни остановиться, ни задуматься. Древнего города, о котором на севере еще пели песни, не было и в помине. Москва была одной гигантской стройкой. Леса, шахты, канавы, бетон, мусор и острая, как весенний дух, известка. Москвы еще не было. Она делалась на каждом шагу. Ее заново придумывали коммунисты, архитекторы, каменщики и поэты. Ее придумывали и ребятишки, заводя на бульварах загадочные игры. Казалось, что даже московские старожилы — лукавые воробьи — и те чирикают по-новому. Значит, и Генька будет делать Москву! Стоит ли тогда огорчаться, если в общежитии тесно, если ребята подтрунивают над его говором, если в сутках слишком мало часов, а математические формулы сбиваются на номера трамваев?

Генька работал исступленно. Он поступил на завод. Вечером он ходил на лекции. От обработки металлов он кидался к радио, а от комсомольских собраний к рампе театра. Ночью, когда он сидел над книгами, внизу еще пели запоздавшие трамваи; это пенье походило на голоса муз. Шли месяцы, выпадал снег, его подбирали и увозили за город, верещали станки, шелестели страницы книг, а Генька все с тем же восторженным изумлением глядел на город, который ему предстояло завоевать.

Опыт прошлых лет не сошел даром: он знал теперь, что у него тяжелый характер — он не умеет ладить с людьми. Сколько раз ему хотелось перебить на полуслове профессора, показать инженеру, как надо пускать машину, обругать товарищей. Но он сдерживал себя. Минутами он страдал от одиночества. Он пробовал сблизиться с товарищами. Он ходил на вечеринки, пил водку, ухаживал за девчатами. Он делал все это с огромным напряжением и, однако, равнодушно. Никто его не любил. Говорили: «Синицын?.. Ничего парень». Как-то Генька подумал: «Вот я добился своего, никто меня не замечает. Только стоило ли ради этого ехать в Москву?..»

Впервые Москва показалась ему страшной. Сколько здесь людей! С утра до ночи по тротуарам идет густая толпа. Ее ничем не остановишь. Вот автомобиль налетел на старушку. Кто-то ахнул, кто-то выругался. А люди все с тем же безразличьем идут дальше: одни с Арбата, другие на Арбат. Разве можно в такой толпе кого-нибудь распознать? Генька теперь всматривался в лица. Ему хотелось запомнить людей. Но нет никогда в жизни он больше не встретит этого рыжего паренька! Скольких он знает в Москве? Сто человек, двести. А Москва — это миллионы. И никому нет дела до других. Если и спросят, то только: «Вы, гражданин, на этой сходите?..»

Он понял — спасение одно: как-нибудь выделиться. Еще упорней он засел за работу. Он сделал проект новой конструкции приемников. Ему дали премиальные: триста рублей, а проект отклонили. Генька позвал Челнышева в ресторан. Челнышев привел Сашу Степанову. Они ужинали втроем. Официант вежливо нагибался: «Еще графинчик?..»

Кто-то пел: «Мура, моя Мура». Кто-то кричал: «Плевать мне на твоей удостоверение!» Степанова кокетничала с Генькой. Челнышев злился. Но Генька и не поглядел на Степанову: он жадно хлебал водку, он хотел как можно скорей забыться. Когда они возвращались домой, он кричал непотребные слова, а потом испуганно оглядывался:

— Нехорошо — Лелька может услышать…

Ему казалось, что он в Архангельске. Он проснулся с головной болью, не хотелось ни вставать, ни думать. На заводе сотни премированных В институте сотни сидят — изобретают. Это — как толпа на улице. Генька барахтается и тонет.

Он прочитал в немецком журнале статью о канатных мостах, и что-то озарило его. Он сел за работу. Пришлось налечь на высшую математику. Он перестал спать. Он отвечал невпопад на вопросы. Семенова сказала:

— Ты что, Генька, втюрился в кого-нибудь?

Он ответил с улыбкой смущения:

— Кажется.

Он проработал четыре месяца. Потом он послал проект в научно исследовательский институт. Он долго ждал ответа, как собачка, он бегал за Шарковым, который раздавал письма; он кричал, задыхаясь, в телефонную трубку: «Когда же?..»

Наконец его позвал к себе профессор Щеглов. Генька стоял и злобно мял свою шапку.

— Да вы садитесь. Разговор у нас длинный…

Щеглова заинтересовал этот человек. Он расспрашивал, где Генька изучал математику и механику.

— Способности у вас недюжинные. Нельзя только так разбрасываться. Вот посмотрите, с детерминантами…

В проекте были ошибки. Щеглов их объяснил. Генька понял. Он не стал спорить. Он стоял, опустив голову и тяжело дыша. Тогда Щеглову стало его жалко. Он сказал:

— У нас вообще это неосуществимо: таких канатов не производят. Практического значения это, следовательно, не имеет. А вам теперь необходимо заняться математикой, тогда вы…