Не отверну лица - [87]

Наконец их окликнули. Из лесных сумерек, сквозь которые проглядывал расплывчатый силуэт бревенчатого строения, стоявшего сбочь дороги, к ним шел человек. Он скручивал цигарку, держа при этом винтовку под мышкой. Приблизясь к полуночным путникам, человек попросил огня.

— Ведешь? — спросил он, наклоняясь лицом к пригоршням богатыря, втягивая в козью ножку зажженный для него слабый огонек.

Иван ответил что-то неразборчивое.

— Как они там? — снова спросил часовой. Ему было просто скучно в морозных потемках, хотелось поговорить.

— Забились, что твои воробьи под застрехи, — нехотя ответил Иван, — насилу разыскал...

— Ничего! — со спокойным ожесточением рассудил встречный, дымя, откашливаясь, сплевывая в снег слова вместе с табачными крошками. — Под застрехами долго не просидят!

Что могли означать эти слова, Густав не понял. Конечно, угрозу. Удивительно, почему он не ударил? Это ведь так просто. Немцы зачастую били пленных, издевались над ними. Это видел Густав сам, не один раз. Но партизан не только не ударил, а даже не взглянул в сторону пленного. Отошел прочь и пропал во тьме, как привидение.

Более любопытным оказался другой партизан, встретивший их на крыльце большого дома, куда они пришли, миновав чуть не все огромное селение. Этот выждал, пока Густав взойдет по шатким ступеням, грубо взял его за локоть, рывком повернул к себе и зажег электрический фонарик. Яркий лучик резанул Густава по плечам.

— Что-то ты, Иван, мелюзгу все таскаешь, — недовольно заключил он, имея в виду солдатское звание пленного. Так разговаривают обычно над бедным уловом на берегу реки. Густав впервые пожалел о том, что понимает русскую речь.

Новый знакомый Густава был одет в шерстяную пару цвета хаки. Поверх гимнастерки — телогрейка из овчины. Не дожидаясь, пока Иван отряхнет снег с полушубка и что-либо ответит на его недовольные слова, он ударом каблука распахнул дверь. Все трое прошли по коридору, потом очутились в полутемной большой комнате, освещенной желтым пламенем единственной плошки. В комнате, как успел разглядеть Густав, была кирпичная плита и в дальнем углу валялась шуба.

— Данчиков велел взять любого, лишь бы со стороны леспромхоза, — словно оправдываясь, ответил Иван.

Помедлив, он вдруг заявил требовательно:

— Ты, Сапронов, не больно куражься над ним. Согрей-ка лучше кипятку парню: он на посту долго торчал.

— Перебьется! — сердито возразил Сапронов. В резких его движениях, жестком взгляде пронзительных карих глаз было столько озлобленности, что Густав невольно съежился, когда Иван взялся за ручку двери. Студента преследовали видения большевистских пыток.

Они остались вдвоем: франтоватый, чистенький, в шерстяной гимнастерке с подворотничком Сапронов и смятенный Густав. Они откровенно приглядывались друг к другу: один — словно загнанная лошадь, ожидающая очередного удара; другой — с презрительным равнодушием. Густав иногда улавливал в глазах своего русского ровесника желание поговорить, сказать что-то. Скорее всего — неприятное. Но русскому было невдомек, что перед ним сидит вражеский переводчик.

Сапронов встал, разворошил тулуп и извлек оттуда большой чайник, пахнущий овчиной. Вскоре на дощатом столе стояла кружка с теплой водой. Немного подумав, боец извлек из ящика стола кусочек сахару.

— Тринкай! — скорее приказал, чем предложил он, коверкая немецкое слово.

Густав улыбнулся и покачал головой.

— Ну тогда нам не о чем разговаривать с тобой...

Этот парень, как видно, не любил церемониться. Уверенный, что Густав «е разобрал его слов, он матерно выругался, затем нагнулся над шаткой половицей и дернул за кольцо. Перед пленным открылась яма.

«Начинается», — с тоской подумал Густав. Шепча молитву, мысленно прощаясь со всеми знакомыми, Густав готовился к страданиям за Германию, за фюрера.

Сапронов прокричал в яму:

— Эй, фрицы! Принимайте пополнение

К изумлению Густава снизу отозвались:

— Яволь! Гут...

Зашуршала солома, послышался стук приставляемой лестницы. Яма оказалась неглубокой. Кто-то предупредительно хватал Густава за ноги, направляя их со ступеньки на ступеньку, пока под ногами опять не зашуршала солома.

— Откуда, приятель? — с сильным саксонским акцентом прозвучало у самого уха.

Так обычно спрашивали друг друга солдаты на пересыльных пунктах, отыскивая земляков. Что нужно было говорить сейчас, Густав не знал: место рождения или где попал в плен.

— Вы давно здесь? — благоразумно отозвался Густав вопросом на вопрос и вдруг, закричал, ошеломленный, обрадованный:

— Артц! Это ты, Артц? Ну говори же!..

Он скорее почувствовал, чем разглядел: стоящий перед ним во тьме, дышавший с перехватом пленник — Артц и никто другой!

Солдаты обнялись. Еще бы, Густаву теперь есть с кем посоветоваться. Вдвоем и умереть не страшно!

— О, Артц! Какие мы несчастные, Артц! — уткнув голову в плечо однополчанина, ныл Густав, пока его не окликнули откуда-то из тьмы:

— Потише там!

— Здесь кто-то еще есть?

— Двое, — коротко объяснил Артц. — Идем ко мне в угол... А там фельдфебель и Вилли... Бедняк обморозился.

Густав не стал расспрашивать, кто из них обморозился: фельдфебель или Вилли. Он удивлялся и тому, что здесь Артц, и тому, что у партизан имеются пленные кроме него самого.