Не отверну лица - [14]

* * *

Солнце скрылось за лесопосадкой, издевательски ярко осветив деревянные перила моста. Батагов не успел подорвать его. Он заделывал детонационный шнур в капсюль взрывателя, когда фашистский танк, маневрируя под огнем наших петеэровцев, очутился около моста. Батагов был перерезан пулеметной очередью. Теряя сознание, он делал Шамраеву какие-то знаки у рта, которые юный боец принял за конвульсивные движения. Шамраев наспех приткнул косо обрезанный конец шнура в полость капсюля, поджег шнур, потом взялся за Батагова. Горящий шнур мог отойти от капсюля.

Батагов никогда не носил ни щипцов, ни ножа. Он выполнял эту работу зубами. Он часто улыбался. Я и сейчас помню его улыбку, его крепкие зубы. Батагов подчас оголял ими телефонные провода, развязывал тугие веревочные узлы, выдергивал предохранительную чеку гранаты... Он был простым чернорабочим войны и пользовался обязательными наставлениями лишь в тех случаях, когда они не входили в противоречие с его личным опытом.

«...Мост не взорвался по моей оплошности, — писал я в рапорте на имя начальника штаба полка майора Андросова. — Во что бы то ни стало постараюсь исправить этот промах».

Я докладывал также и о том, что немцы пришли в ярость от потерь, что, не обращая внимания на сумерки, они бросили на этот берег три танка, два из которых поджег Батагов связками гранат, а третья вражеская машина неизвестно почему ушла от моста задним ходом вдоль берега реки и теперь ведет вкруговую шквальный огонь из пушки и двух пулеметов; что с уходом связного нас в заслоне остается только двое — я и боец Шамраев; что осколком мины мне рассекло лоб.

Под конец я заверил, что до утра мы все же продержимся.

...Нас подобрала штабная машина, высланная к реке сразу же после получения моего рапорта. Подобрали в лесопосадке, куда оттащил меня боец Шамраев. Майор Андросов дал понюхать мне какой-то вонючей жидкости, потом перевязал голову.

— Это очень скверно, что никто из вас не остается в строю, — гневно упрекнул меня Андросов, имея в виду старослужащих, словно мы были и впрямь виноваты во всем.

Он начал тягучим голосом рассказывать о том, что второй и третий батальоны нашего полка попали в окружение, что их рации не отвечают; что комиссар Гущин оказался молодцом; с новичками ликвидировал вражеский десант парашютистов. Таким же ворчливым тоном начальник штаба похвалил нас: мы удержались на заданном рубеже и даже серьезно потрепали противника. Увидев, что я заморгал, майор потребовал строго:

— Проинструктируйте лейтенанта Кучукова — он сменяет вас. Говорите только о том, где взрывчатка и как к ней подойти.

С трудом разорвав слипшиеся от засохшей крови веки, я увидел Кучукова и четырех его бойцов. Все они показались мне не старше моего Шамраева. Я с ужасом подумал, что, если сейчас же не поднимусь и не выполню приказа сам, на рассвете через мост устремится лавина железа и огня. Сотни жертв останутся на моей совести.

Люди, склонившиеся надо мной, ждали моих слов. Что сказать им? Для взрыва моста в теперешней обстановке надо воскресить Батагова. Нужно этим молодым людям показать по крайней мере, как воюют зубами...

Я так и не выдавил из себя ни одного слова. Глаза стал застилать туман. Меня выручил Шамраев. Зажав в руке кусок детонационного шнура и показывая его всем, Шамраев обратился ко мне:

— Товарищ лейтенант! Разрешите мне? Я понял, что мне хотел сказать Батагов. Я знаю, как уложена взрывчатка. Я умею хорошо нырять. Я знаю, где наша взрывчатка.

— Действительно может? — спросил у меня майор. Я молча смежил веки.

Шамраев весь просиял, засуетился:

— Обязательно подорву, не подведу вас, товарищ лейтенант. Будьте уверены...

Вскоре он повел к берегу лейтенанта Кучукова, а мне сунул в руки какие-то бумаги, попросив:

— Не потеряйте, пожалуйста.

Я сделал попытку встать. Мне нужно было рассказать Шамраеву о шнуре и капсюле, но вместо слов получился нелепый скрежет во рту. И сумел я произнести только одно слово:

— З-зубами...

* * *

В медсанбате мне стало легче: промыли рану и перевязали чистым бинтом. Я просто ослаб от потери крови, но заснуть не смог. Наплывала река в розовых вспышках взрывов. Я мысленно следил за движением Шамраева через ночную Сулу, слышал слабый всплеск воды, сидел вместе с новичком в камышах, потом полз за ним под опоры моста, вставлял тонкими пальцами Шамраева конец шнура в гнездо капсюля и зажимал зубами...

Перед глазами вставало никогда не унывающее, доброе лицо Батагова, с его самыми красивыми на свете зубами. Теперь я сам мысленно зажимал шнур в капсюле зубами. Потом торопливо отходил прочь от моста, считал секунды. Но взрыва не было. Снова пускался вплавь и повторял все детали этой операции вместе с бойцом... И снова до моего слуха доносилась стрельба где-то слева и справа, в отдалении, даже в тылу. Ухали тяжелые орудия, с шелестом проносились снаряды. Взрывы, взрывы, но только не у моста.

Так прошла, наверное, половина ночи. Половина бессонной августовской ночи.

Чтобы как-нибудь отвлечься от гнетущих мыслей, я достал из полевой сумки переданную мне Шамраевым тетрадь и стал рассматривать ее. Собственно, в свертке оказалась не одна тетрадь. Там лежал аккуратно завернутый в целлофан комсомольский билет на имя Александра Шамраева, 1925 года рождения (в строевом списке значился 1924 год); школьная тетрадь с портретом Пушкина на голубой обложке. Я когда-то заносил в такую тетрадь песни о пограничниках и под диктовку классного руководителя писал о солидарности рабочих всех стран и неизбежной гибели мирового капитала.