Не оглядываясь - [15]

– Не-а. Я телескоп…

– Упертый ты, Гунька. А он хотел. С выдвижной лестницей, звонком и все такое. Он ее так хотел, что аж в животе замирало. Взрослые так даже бабу не хотят, как иной пацан пожарную машину. И вот бежит он под елку, и стоит там коробка, перевязанная ленточкой. И он дергает ленточку и открывает эту коробку, а там она! И лестница выдвигается, и блестит она, и гудит, и сверкает, и он вроде бы должен быть рад до усрачки, а вместо этого чувствует он какое-то странное опустошение, и там, где была мечта, остается такая метафизическая дырка. Как бы посткоитум, слышал о таком? И он смотрит на эту машинку, и катает ее по полу, и думает, что ж я не рад-то, такая классная машинка, ух ты, моя машинка… что-то лестница плохо выдвигается. Должна хорошо, а она плохо. И гудит она как-то… Не тот гудок, сигнал должен быть звонкий, а этот не звонкий, а какой-то пронзительный… Ты что, душа моя, не рад? спрашивает маменька, он, конечно, отвечает, как послушный мальчик (а он, Гунька, послушный мальчик, иначе ему бы не подарили пожарную машинку), и он отвечает, что вы, маменька, очень даже рад… а сам думает, наверное, это потому, что там, в магазине, были лучше пожарные машинки, просто маменька не ту выбрала, ах, что она в пожарных машинах понимает! И видя его кислое лицо, маменька вздыхает и идет на кухню доедать оливье, и он остается с этой пожарной машиной один на один, и, сам не понимая почему, пинает ее ногой, и лестница отваливается, и он, опять же сам не понимая почему, садится на пол и начинает горько плакать… И ему расстройство, а нам пища. Где тут радость, Гунька? Скажи, где тут радость? Ладно, пошел я.

Дедмороз встал, взвалил мешок на плечо и двинулся к двери, по пути подхватив с галошницы свой тулуп. Тулуп был красный и сверкающий, словно… словно игрушечная пожарная машина.

– Погоди! – крикнул в широкую спину Сергей Степанович. – Зачем приходил-то?

– Так извиниться же, – сказал, оборачиваясь, чертов дед, – вот, виски, двенадцать лет, это… блендед, правда, но хороший виски, не паленый. Нарезка – балык осетровых рыб… икра нерки слабосоленая, Сахалинского рыбкомбината. Как бы отступное это, Гунька. Ты уж на меня зла не держи. За испорченную жизнь свою, за жену-стерву, за контору тухлую…

– Лучше б не приходил, – сказал Сергей Степанович и вытер нос тыльной стороной руки, – я б посидел, пивка выпил, телевизор посмотрел и заснул… может, обои бы переклеил в каникулы, светильник-бра давно починить пора… а там, после каникул, глядишь, в себя бы пришел и на работу. А так что? Что я теперь?

Он смолк, осененный ужасной мыслью.

– Это ж ты опять… опять, проклятый! Опять пришел жизнь мою есть? Что ж мне теперь… так остаток дней и думать, что все могло быть хорошо, а теперь уж и не поправишь? Мне мучение, а вам, сволочам, пища?

– Ну… – сказал Дедмороз, – ну вот это ты, брат, это… ладно, бывай!

Он распахнул носком валенка хлипкую дверь и стал спускаться по выщербленной лестнице, держа мешок на широкой сутулой спине.

– Сколько нас таких? – закричал ему в спину Сергей Степанович. – Вот таких, к которым ты приходишь… извиняться, сукин ты сын, прожорливая лесная тварь! Нежить, нежить!

Он колотил кулаками по перилам, не ощущая боли, потом, забыв захлопнуть дверь, кинулся к кухонному окну, где иней, наросший изнутри и снаружи, оставил крохотное, размером с человеческий глаз, отверстие, и тер его, тер, тер ладонью, как раз чтобы успеть увидеть, как на миг проясняется контур саней, страшных, костяных, и сидящий на облучке скелет подхватывает поводья, и страшные мертвые звери разом трогаются с места и, не оставляя следа, исчезают во мраке, там, за Окружной, где лесопарк переходит в лес, а потом и в мертвый лес, лежащий далеко за пределами ведомых нам полей…

Сергей Степанович стоял и плакал, потом подошел к столу, плеснул виски в стакан и сделал жадный глоток, но спиртное было как вода, никаким, безвкусным…

Тогда он распахнул окно и, щурясь от ударившего в лицо колючего ветра, высунулся до половины наружу, на миг подумав, как нелепо он будет выглядеть на снегу, в майке и трениках, с нелепо подвернутой ногой и вывернутой шеей…

На миг зрение у него вновь обострилось, как бывает, когда раздергивается завеса обыденного, так что он увидел, как где-то далеко-далеко скелет на облучке натянул поводья и костяные сани остановились, подняв тучу сверкающего снежного праха, и Сергей Степанович отчетливо понял, что остановились они потому, что седок тоже хочет посмотреть на крохотную, будто поломанная кукла, лежащую на снегу фигурку… И ждет, недвижно и спокойно, ибо нежить может ждать вечно.

Он отшатнулся и с треском захлопнул окно, обрубив столб морозного воздуха, ворвавшийся в кухню, постоял задумчиво, разглядывая остатки накрытого стола, сделал себе бутерброд с икрой, так же задумчиво съел его, поднял валявшуюся рядом с мусорным ведром газету «Из рук в руки» и, шаря пальцами по строчкам, нашел нужный телефон.

– Это товары для детей и юношества? Доставка? Да, и вас с Новым годом. Да, телескоп. Любительский. Самой простой модели. Да, это вполне подойдет. Сколько? Ничего себе! Нет, не передумал. Нет, не обязательно сегодня. Можно и после каникул. У вас нет каникул? Знаете, я думаю, это даже лучше. Что нет каникул, я имею в виду.