Не одна во поле дороженька - [7]

Долго Курьянов ворочался — не мог заснуть: и холодно, и тревожно. Между стволами далеко-далеко вдруг всплыл огненный шар. Тимофей следил за ним, затаив дыхание, пока огонь не пропал, и вокруг снова сомкнулась тьма.

«Немец… все прет и прет. Не сто́ит, пожалуй, в деревню лезть, переждать надо. А то горяч он со зла-то на нас. Да… Вот она, жизнь — овца среди волков. И глянуть страшно вокруг. Прячься и не дыши. А как заметят — тут и конец».

Двое суток он отсиживался в лесу — вблизи от дома. На третьи сутки решился наконец выбираться. Крутило живот от черники и от гнилой воды, которую пил из мочажин среди мха. Едва волочил ноги. В деревне — на другом конце — тонкими голосами лаяли собаки. Почудилось, что и войны-то нет, ничего не изменилось, по-старому живут в деревне: так тихо, и росным укропом с огородов тянет.

Украдкой вошел в свою избу. Растворил дверь — тьма словно бы колыхнулась, обдала лицо душным теплом. Трещал сверчок, но как только Тимофей дотронулся до печи — умолк.

— Стеша, это я… Слышишь? — прошептал Тимофей.

— Кто такой? Кто здесь? — отозвался испуганный женский голос.

Она вскрикнула и сильно рванулась, когда Тимофей схватил ее.

— Тш-ш, лешая!

Себе не поверила, что услышала мужнин голос. Торопливо ощупала его заросшие щеки, голову, колючую после стрижки.

— Погоди, — остановив ее руки, проговорил он, — на самом деле или показалось мне, когда в сенцах стоял, — кашлянул будто кто-то на чердаке?

— Это наш, — сказала Стеша. — Раненый. На огороде третьего дня подобрала. Идти не может. Под снопами на чердаке спрятала. Жить-то как охота!

— Да. Сошлись две плиты железные — нажмут кровушки из белых наших тел… Дала бы перекусить чего, а то и жать из меня нечего… А он кто же будет — солдат?

— Звезда на рукаве. Молодой еще, как ты, Тимоша.

— И у меня звезда есть — в небе. Какая только — не знаю.

Стеша слезла с кровати, хотела зажечь коптилку, но Тимофей остановил ее.

— Не надо. И в темноте мимо рта не пронесу.

— Да окна завешаны.

— Вот и хорошо: в кромешной-то тьме спокойнее. Кроту позавидуешь. Зарылся поглубже — и спи.

Она положила на стол сала кусок, полкаравая ржаного хлеба. Поставила квасу в железной кружке.

— А молочком кого поишь? — спросил Тимофей, попробовал квасу и сплюнул: кисло.

— Нету молока: корову увели.

— Эх, жаль, сожрали Белянку. В лес не могла угнать, что ли?

— Бог с ней, с коровой… Ловят, Тимоша, тех, кто от своих отстал. Кого в плен гонят, кого убивают. Как пробираться-то будешь? С собаками вон по лесу рыщут, зверьми на всех глядят, волчье проклятое!

— Я насовсем пришел.

Стеше показалось, что в ходиках словно пружина сорвалась, застучали они часто-часто.

— Что… конец нашим?

— Бегут. До Москвы вся держава теперь под немцем.

— Как же так, Тимоша? А если наши под Москвой развоюются и волю вернут, что скажут, как узнают — сгадился ты? Ведь говорят, вот-вот начнется, дальше никак не пустят его.

— Этот, что ль, на чердаке, сказывал? Между прочим, скрываешь его. Карается это. Хоть и раненый — жалко, а и мы тоже свою жизнь любим. Иди и скажи ему. Ходить мало способен? Так ради своей жизни и червем проползти не зазор. Пусть спешит в лес, заползет в чащу темную, в нору, а то выволокут. Язык-то у людей змеиный. Поди, уж и донесли.

Она накинула платок и вышла.

Уже выбелилась холстиной заря над лесом, и по холстине той пятна, как от раздавленной клюквы. Юбка Стеши намокла в росе, ноги и руки саднило: порезали некошеные травы.

Тимофей лежал в постели. Гладко, чисто, тепло под одеялом.

«Чем не рай! А вот разрушаем и гадим. Будь я богом, разве бы позволил такое?»

Тихо вошла жена.

— Долго что-то ходила. Уж не за Урал ли провожала?

Она не ответила.

— Забыл сказать тебе: у барсучьих нор бы его спрятать — вот где глухота.

И опять она промолчала. Легла под одеяло — спиной к нему. Он тронул ее холодные, крепко сжатые колонии услышал, что она плачет.

— Что ты, переживем!

Она обняла его.

— Иди к своим, Тимоша. Соберу, поцелую.

Будто с цветущей конопли дурманом надышался. Очнулся — теска.

— Куда идти? Истребят в лесу.

— Не думай об этом. Уходи!

— Дай мне своим умом пожить.

— Меня послушай. Устал ты, заснул без памяти, чуть живой забрел сюда. — Она поцеловала его. — С тобой пойду.

Раздался удар в дверь. Тимофей поспешно одевался у раскрытого сундука. Натягивал хромовые сапоги. Рубаха синяя, сатиновая, уже надета, надеты и новые брюки, только вот сапог никак не лезет.

В дверь ударили сильней.

Стеша сняла со стены грамоту: еще до войны наградили мужа за хорошую работу.

— В печь кинь!

Она спрятала грамоту под кофту.

Задребезжало от удара оконное стекло, блеснуло из-под оборвавшейся занавески солнце, и тут Тимофей, натянув наконец сапог, бросился открывать дверь. Сдвинул тяжелый засов.

Впервые так близко увидел немцев. Их было двое — молодые, сытые, глаза нахальные. На груди автоматы и загорелых ручищах.

— Милости просим… Пожалуйте, — опомнившись, залебезил Тимофей с улыбкой на побледневшем лице. — Стеша, скатерку на стол!

В избу ввалились еще трое — староста Никодим Дракин, за ним — два полицая, и сразу один под печь заглянул — посветил спичкой, другой полез в подполье.

— Что долго не открывал? Пулю в лоб захотел? — заорал Дракин — красная рожа с похмелья, взгляд хмурый, настороженный. — Чужие есть в доме? А ну проверить!