Не одна во поле дороженька - [14]

Промок я весь, об крапиву руки обстрекал, горят — терпения нет. Ушел я на клади; закурил и жду. Из нашей деревни если, то кладей ей не миновать. Брод, правда, есть, но там и оступиться в яму недолго. Не пойдет.

Туман над водой вьется, свежо — к рассвету время. Задумался и не заметил, как совсем рассвело.

«Завтра гулять выйдешь, по голосу тебя найду», — и решил домой подаваться. Глянул на берег и вижу: стоит за кустом. Куст-то — шиповник, весь в цветах розовых. Глядит на меня, вольная, ничья девчонка — Дашутка Киреева. Озябла, егоза, присмирела. Знает, что теперь ей не уйти от меня.

А я и не подхожу: боюсь, даже дышу, сдерживаясь, чтоб не вспугнуть ее.

Вот и стоим: я — на кладях, она — за кустом, красивая, волосы черные вьются.

«Пошли, провожу», — говорю ей.

Поверила, пошла со мной с первого слова.

Косорезов зашуршал сеном, уселся как поудобнее, спиною к дышавшей теплом копне, и продолжал:

— После как-то бежала она с лугов, а я на берегу кусты обкашивал. Трава сырая, медом и дождем пахнет. Это разве забудешь?..

«Косец, домой пошли!» — кричит мне Дашутка. Идет она в вышине, по раздолу, просвеченная зарей, и не знает, что такой я ее вижу.

«Иди-ка, удивлю тебя», — говорю.

Спустилась она — босая была, — смеется, что ногам щекотно от колкой травы.

Грача я поймал. У валка под фуражкой у меня сидел. Взяла она его на ладошку и ласково так погладила.

«Сиротинка ты малая, ну, лети».

Полетел он, крылья совсем молодые, неловкие. Неподалеку на иву и сел.

«Дашутка, — говорю я от радости, — до чего же ты хороша!»

«А что ж не поцелуешь, коли хороша?..»

Не смеяться бы ей в ту минуту, а бежать от меня без оглядки, как от проклятого, и, верно бы, сбереглась от всего, что случилось потом. Но вперед себя не угадаешь. Да тогда и косой нас не разнять было: жить уж не могли без встречи.

Женился на ней. Осенью, как раз молодой снежок выпал, с морозцем. Это все в тот же год, как я из армии пришел.

Минула зима, мартом подуло. Вот ночью Дашутка будит меня:

«Федя, вези, никак, пора».

Время ей родить подходило.

Запряг я коня спешно. Сена навалил полны сани, чтоб теплее и мягче ей было. Залетел в избу… Нет ее.

На улицу вышел. Ночь тьмущая, ни коня, ни саней не видать. Чуть кое-где звезды посверкивают. Сыростью в лицо мжит. Слышу, тихий стон за дверью. Кинулся туда. Даша на дровах сидит, полушалок свой распустила, поникла вся.

Поднял ее я на руки: «Тихонько тебя донесу. А там вмиг доскочим. Нельзя здесь. Погубить себя можешь».

Стою я с ней посреди двора, а она у меня в руках гнется и терзает свой полушалок зубами.

Выбилась из моих рук на снег: крепко-то я боялся ее держать.

«Федя, не тронь ты меня, уйди. Я сама. Теперь не доедем».

Отнес я ее в избу, на кровать положил, а сам к соседям побежал.

«Даша рожает! — кричу. — Скорей!»

Соседка Агриппина Ивановна кинулась за мной следом.

Стал я возле Даши на колени. Руку она свою мне в рукав сунула и что-то хорошее пальцами сказала:

«Скорее уйди, Федя, и далеко уйди. Кричать буду! Стыдно мне, чтоб ты слышал».

Послушала нас соседка и говорит:

«За фельдшером поезжай, живо!»

Через час ехал я с фельдшером из Поречья. Он за моей спиной прячется от ветра. Гоню коня. Дорога замерзла — лед. Сани на сторону забрасывает, и в темноте того и гляди о какое дерево саданемся.

«Не волнуйся ты, голова, — говорит Авдей Васильевич, фельдшер. — Вот увидишь, поздравим ее с боевым крещением».

«Дай-то бог!»

«В этом ты даже не сомневайся. Раньше женщины, бывало, прямо на покосах рожали. Зайдет за копну, поползает — есть, запищал новый житель на планете, которая во вселенной-то ясной звездочкой кажется».

Въезжаем в проулок. Свет широкий из нашего окна, а над окном сосулька в искрах. И вот слышу, за стеной тонкий, маленький голосок.

Вбежал в избу, как был — в полушубке, с кнутом. Даша посмотрела на меня — бледная сама, ни кровинки в лице, одни глаза сияют.

«Сынок, Федя, — улыбнулась и руку мою тронула. — Отец!»

Косорезов спеша распалил папироску. Метнулся свет по мокрой траве и погас. Река шумела в темноте, шлепала чем-то, а из отдаления доносился напряженный гул падавшей в овраг воды.

— Сына Сашей назвали, — продолжал Косорезов. — Год ему и три месяца было, когда война началась… Мне она, что железная птица, в самое сердце когтями впилась без жалости.

На другой день призвали. А уже вот он, и военкомат. Обнял я Дашу с сынком, поцеловал их.

«Не унывай тут. Держись, — подбадриваю ее, — разделаем врага к Октябрьским праздникам».

«Пиши, Федя, — наказывает она мне и слезы глотает. — По словечку пиши. Больше словечка и не надо. Радоваться будем с Сашенькой твоему словечку».

Только распрощался, незаметно слезу вытер — опять она меня догоняет:

«Провожу чуточку, вон до того плетня».

Плетень прошли, все уже отстали, а она идет. Сашук, бедный, приклонил головенку к ее плечу — устал, спит, ручками мамку свою за шею обнял.

Поля начались, а она идет и идет, будто забылась. Не поспевает за нами — отстает. Далеко уж среди дороги, как ветелка одинокая. Оглянулся я еще раз — нет ее, опустело на дороге.

Шли на станцию. Пыль на дороге, жара, клеверами пахнет. Небо такое яркое, что вверху, между веток, каждый пустой сучок видать. За дорогой рожь еще зеленая. Свет через нее просеивается до самой земли.