Не одна во поле дороженька - [13]

На том берегу, отдаленные разливом, яснились огоньки деревни. Не докричишься, чтоб лодку подали: далеко. Надежда на ребятишек: выйдут гулять на берег, тогда и докричаться можно.

Лодки тут почти в каждом дворе, плоскодонные, черные от смолы. На них и сено возят с этого бока, и заплывают в глухие рыбные места, а когда вызревают хмель и смородина, подбираются с воды к прибрежным пущам.

Я полез было за папиросами, чтоб закурить, что во всех случаях похоже на дело, и вдруг услышал, как кто-то кашлянул… Рядом, у копны, на разрытом сене сидел мужчина без фуражки, седой, в распахнутом на груди ватнике, перепоясанном патронташем, объездчик Косорезов — страж здешних лесов. Слышал я, строг был с браконьерами и порубщиками.

С ним и пришлось мне ждать перевоза.

— Давно тут? — спросил я.

Он ответил, что с час сидит.

— Присаживайтесь. — И переложил свою одностволку на другую сторону, под куст, на котором висела брезентовая сумка. — Покурить, конечно, найдется? А то свой табак — весь кисет — промочил по неаккуратности. Погодка, леший ее побери! Такая досада!

Я сел в сено и почувствовал, как понизу, от кустарников, прозыбило холодком с тонким, сладко-нежным запахом еще не отцветшей таволги.

Косорезов прижег папироску, хороня в больших, грубых ладонях огонек зажигалки, высветился на миг лоб его, жестоко надрезанный морщиной.

— Что, или в Покровку двинемся, там переедем? — сказал он, когда я прикурил.

— Далековато до Покровки, — ответил я.

Он убрал зажигалку, поднялся и пошел обмыть сапоги. У самого берега что-то шлепнуло, и гладь рассеклась, будто кто стрелу по воде пустил.

— Видели, какая ворохнулась!.. Чуть не наступил на нее, — громко сказал Косорезов. — Один раз вот так-то иду по лугу и гляжу, что-то трава шевелится. Подошел. Щука ползет по-змеиному, в земле вся, дышит так тяжко, что жабры скрипят. Из бочага, где пересыхало, в реку перебиралась. И такой величины была, что я оробел. Сунул ей сдуру сапог в пасть — зубами кожу ободрала, сатана!

Вернувшись, он опять присел к копне. Вымытые сапоги его мокро блестели.

— Что, значит, решили тут ждать?.. Курева-то нам хватит? Ну, а если хватит, можно и посидеть. Лучше даже выйдет, чем по кустам да по грязи лезть. Потоп! А я уж было уходить собрался! Один — и у каши сирота. Да нет, слышу, идет кто-то. Шаг мужской. Женщины, особенно молодые, те торопливее ходят, легче, красивше нас. Эх, думаю, был бы этот мужчина при сытом табаке!..

Папироска у Косорезова быстро искурилась, и он нехотя смял дотлевавший окурок.

— Маловато по моей привычке. Разорю вас. Полтора стакана махорки с утра в кисет загружаю, а к вечеру из швов последние крупицы выщипываю.

Я положил пачку на сено. Косорезов закурил новую папироску и сказал:

— Я на это курево во время войны ожадничал, очень уж часто без табака приходилось существовать. С тех пор никак и не накурюсь: вроде болезни какой-то. Чем унять, как не горькой отравой? Самосадом на весь год запасаюсь, свой на огороде, — он улыбнулся, — с одной затяжки — насмеешься и наплачешься, без привычки, конечно. А до двадцати четырех лет, между прочим скажу, миловал себя от этой забавы. Пришел когда из армии, лесником стал работать, тут и за табак взялся, и за вино. Кого в лесу не встретишь! На самогонщика наткнулся — на́ тебе стакан первача. С охотником сошелся — поговорил-покурил. А то и такие бывали случаи, что из города в лес с коньяком прикатывали на машине. Давай в компанию! Лесник для них — первый человек: и охоту направит, и переночевать устроит. Один жил. Мать еще до моего призыва померла, а отца не помню: в ту войну убили, в Карпатах… Одна голова не бедна, а и бедна, так одна. Вечером сапоги начищу, гимнастерку оправлю под ремнем — пошел с веселой душой. Вот здесь, где сидим, самое у нас гульбище было, «пятачок». Собиралось человек по сорок с нашей стороны и с этого бока, мелочь не в счет. Пляски под гармонь, смех, частушки всякие. Отпляшем — ребята по эту сторону станут, девчата — по ту. Глянешь на них и подумаешь: какая ж среди них твоей будет? Может, та, что к тебе спиною стоит, в косынке, из-под которой коса вьется? Приглядишься — нет, не она. А может, та, что устала, веселая и горячая, на траве сидит и смеется? Нет, другой ее сердцу дорог, от него и радость ей. А ее-то, ее, роковую мою, и не видел… Бывало и так: вспугнем девчат, разметутся они по лугу, как перепелки. Догонишь какую, скользнет из рук и хохочет, дальше бежит, манит. И вот случилось, бегал я так-то, а за кем — не знал. Всю ночь меня водила. Аукнет из-за куста, кинусь — нет ее: она уж за другим кустом смеется. Голосенок молодой, чистый… Было времечко, — сказал со вздохом Косорезов. — Жизнь васильком синим казалась.

Он посмотрел на закат, который угасал во мгле, озаряя лес и реку багрово-красным светом.

— В ту ночь узелок-то и завязался. Бегал я тогда, как лось, — только кусты трещали. За это я потом сам себя оштрафовал на сто рублей: лесник — и такую потраву лесу нанес, куда это годится!

Очень уж интерес меня разжег, да и гордость задела: девчонку поймать не могу. Замаял я ее, чую: долго пробегали. На «пятачке» ни души — опустело, петухи кричат, домой бы пора, а не могу уйти. Любопытно: кто ж такая? И голосенок-то ее понравился, и то, как бегает ловко.