Не мир принес - [7]

Васинцов прибыл ровно через 20 минут, едва капитан вошел, полковник встал из-за стола и протянул руку, чего раньше никогда не делал.

— Что скажешь, Васинцов? — сказал Игнатьев и кивнул на рапорт. — Слышал уже?

Капитан — высокий стройный офицер с чуть тронутыми сединой висками — подошел к столу, глазами пробежался по рапорту.

— Не только слышал, но и…

— Что «но и», договаривай.

— Мои ребята уже проехались по адресам, они все дома.

— Кто дома, капитан?

— Все отпущенные. Семнадцать человек по месту прописки или у жен-любовниц, остальные на даче у Быкова.

— Быкова? Это который спортсмен?

— Ну да, у него. Сидят чинно на веранде после баньки распаренные, водочкой, шашлычком балуются, вроде как братаются. Еще одного бомжа нашли «дома» на вокзале, у него там в подвале под пивнушкой вроде как берлога. Спал пьяненький сном праведника.

— И?..

— Товарищ полковник, теперь вы не договариваете. Что значит «и»?

— Ты задержал их?

— А с какой стати? Вашего указания не было, я звонил, но жена ваша сказала, что вам очень плохо, и бросила трубку. Постановлений на арест у меня нет, они же уже вроде как арестованные, рапорта о побеге тоже, дежурный майор отказался писать. Да, вот еще. — Капитан извлек из-под мышки папку и положил ее на стол.

— Что это?

— Рапорты дежурившей в СИЗО смены, я пробежался краем глаза, там такого понаписано… Очень похоже на массовый бред со склонностью к массовым покаяниям. Как этот, отец Федор в «12 стульях», помните, он еще склонял птиц к лютеранству: «Птицы, покайтесь в грехах своих прилюдно!»

— Тебе только шутки шутить. Ладно, о рапортах потом, где эти двадцать семь бежавших?

Капитан улыбнулся:

— Как — где, конечно в СИЗО, пришлось для них старую казарму освободить, не по камерам же их обратно рассовывать. Но я не стал бы называть их бежавшими.

Полковник Игнатьев пропустил последнюю фразу мимо ушей, облегченно вздохнул и вытер пот с лица.

— Сопротивление оказывалось?

— Зачем сопротивление? Мы ж не дуболомы какие-то, мы ж по-хорошему. Объяснили, что смене, их выпустившей, влетит по самое не балуйся и что для законного освобождения нужны «бумажки». И вы знаете, никто даже не возмутился, все собрались оперативно и сами в автобус загрузились. Я, честно говоря, насчет этого Быкова опасался, уж больно крут мужик, да и охраны у него полторы дюжины, так он, наоборот, новый «Адидас» на себя натянул, тапочки домашние в пакетик сунул и первым в автобус полез. А мы чуть ли не БТР с собой приволокли к его даче. Соседям сказали, что учения идут…

— Что посоветуешь делать?

— Что-что, докладывать «наверх». Я тут с ребятами из Сибири связался, у них там примерно такая же фигня случилась…

— Такая же, — облегченно вздохнул Игнатьев.

— Да, неделю назад, а сегодня утром повторилась. Прямо исход какой-то…

Глава 2

То же самое слово «исход» употребил и главный тюремщик России, генерал-полковник со значимой фамилией Сизов, когда получил сотое по счету сообщение о ЧП в системе ИТУ. По всей стране от Сахалина до Бреста из тюрем и колоний беспрепятственно выходили люди. Не все, конечно, а процентов по 15—20. Тюремщики, поставленные их охранять, сами открывали железные ворота и желали им счастливого пути.

— Мы выпускаем невиновных или тех, чья вина не так тяжка, для ужаса наших тюрем, — заявляли «кумовья» всех рангов, но не могли объяснить, почему они считают этих людей невиновными. Просто чувствуют, и все.

Генерал отодвинул бумаги в сторону и подошел к большой карте страны, занимавшей чуть ли не всю стену. Карта была украшена лампочками, сотней лампочек, означавшими тюрьмы, колонии, поселения, временные изоляторы. Всю систему ГУИНа — Главного управления исполнения наказаний, его ведомства. Не ГУЛАГ, конечно, но похоже. Лампочки тревожно горели красным, сообщая о ЧП. И если сопоставить точное время ЧП, то можно было проследить закономерность. Исход шел с востока на запад вслед за солнцем. Первыми вышли на волю сахалинские зэки, последними белорусские. Не горели лампочки только в самой западной Кенигсбергской губернии. Нет, вон, замигала первая, и тут же вторая. Наверняка скоро загорятся все…

Он подошел к окну и долго-долго смотрел на падающий снег.

Он очень любил снегопад, когда мягкий пушистый снежок укрывает и городскую грязь, и голые деревья, в ужасе поднявшие обрезанные ветви к небесам, и серые крыши домов. Все красивое, белое, чистое…

— Со старым Новым годом вас, генерал Сизов, — сказал он сам себе, опустил руку в карман и вытащил никелированный браунинг. Именной, с накладкой рукоятки из слоновой кости, с золотой пластинкой и дарственной надписью на ней. Президентом лично врученный за долгую безупречную службу. Есть ли его вина в том, что в его ведомстве мучилось в неволе столько невинных людей? Нет его вины, не он сажает, он лишь исполняет наказание. Это его работа. А есть ли его вина в том, что русские тюрьмы так ужасны до сих пор? Что в тюрьмах туберкулез, вши, что на зонах процветают паханы, что по-прежнему зэки «опускают» зэков, а начальство смотрит на все это сквозь пальцы, потому и «петухи» там обычное явление. Виноват ли он в том, что люди выходят оттуда не исправленными членами общества, искупившими свою вину, а сломленными или, наоборот, озлобленными? Да, он виноват в этом! Виновен!