Не-места. Введение в антропологию гипермодерна - [22]

Практика использования пространства, как пишет Мишель де Серто, означает «повторение радостного и молчаливого опыта детства; это значит быть другим внутри того или иного места и двигаться к другому» (с. 210). Радостный и безмолвный опыт детства – это опыт первого путешествия, рождения как первичного опыта дифференциации, признания себя в качестве себя и в качестве другого, опыт, воспроизводимый позже в ходьбе как первой практике освоения пространства, и во взгляде в зеркало, как первой идентификации с образом себя. Любое повествование возвращается к детству. Прибегая к выражению «повествования пространства», Серто одновременно говорит о рассказах, «пронзающих» и «организующих» места («Всякая история – это история путешествия, пространственная практика», с. 217), и о месте, конституируемом самим процессом писания нарратива («…чтение представляет собой пространство, произведенное практикой, использующей определенное место, которое образуется системой знаков – написанным текстом», с. 219). Однако книга сначала пишется, а затем читается; она проходит по разным местам, прежде чем самой стать одним из них: подобно путешествию, посвященный ему рассказ проходит сквозь множество разных мест. Эта множественность мест и требования, которые она накладывает на власть наблюдения и описания (невозможность все увидеть и все рассказать), и как следствие – возникающее чувство дезориентации (но лишь на время: «Вот, смотри, это я у подножия Парфенона», – говорите вы позднее, показывая фотографию и позабыв, что в момент, когда фотография делалась, Вы в действительности размышляли о том, что вы вообще делаете на этой земле), создают определенный разрыв между путешественником-наблюдателем и ландшафтом, который тот пересекает или созерцает. Этот разрыв мешает путешественнику увидеть в пространстве место, оказаться в нем полностью даже тогда, когда путешественник стремится заполнить эту пустоту обильной и подробной информацией из туристических путеводителей – или нарративов о путешествиях.

Мишель де Серто, говоря о «не-местах», имеет в виду определенную негативную характеристику – отсутствие места для себя самого, возникающее по причине данного ему имени. Имена собственные, по словам де Серто, навязывают местам «предписание, исходящее от другого (истории)». И действительно, тот, кто описывает маршрут, давая имена и названия, в действительности далеко не всегда многое знает об этих местах. Однако могут ли имена и названия сами по себе произвести в месте эту «эрозию или не-место», возникающее под влиянием «закона другого» (с. 204)? Любой маршрут, говорит де Серто, «отклоняется и уводится в сторону» именами, придающими ему «значение (или направление), которое прежде не было предусмотрено». И добавляет: «Эти имена создают не-места среди мест; они превращают их в переходы» (с. 202). Мы же, напротив, могли бы сказать, что факт прохождения придает особенный статус названиям мест, что разрыв, случившийся благодаря «закону другого» и ведущий к потере фокуса, является горизонтом любого путешествия (аккумулирование мест, отрицание места), и что движение, «смещающее очертания» и проходящее сквозь места, по определению является одновременно созиданием маршрутов – то есть слов и не-мест.

Пространство как практика использования мест, а не одного места является результатом двойного движения: как, разумеется, движения самого путешественника, так и параллельно – движения ландшафтов, которые всегда предстают его взору лишь частично, в виде «мгновенных снимков», вперемешку сложившихся в его памяти и в буквальном смысле составленных заново в рассказе о путешествии, в последовательности снимков, которые он по возвращении навязывает окружающим его слушателям. Путешествие (к которому этнолог испытывает недоверие, доходящее до «ненависти»[42]) создает фиктивную связь между взглядом и пейзажем. И если мы называем «пространством» практику использования мест, определяющую конкретику путешествия, то стоит также отметить, что есть пространства, в которых индивид предстает в качестве зрителя, по сути безразличного к тому, что видит как если бы наличие наблюдателя составляло суть наблюдаемого, как если бы наблюдатель в этом положении сам для себя являлся объектом созерцания. Бесчисленные туристические брошюры советуют нам обратить свой взгляд в том или другом направлении, обещая любителям путешествий образ множества лиц, любознательных или созерцательных, одиноких или собранных в группы, всматривающихся в бесконечность океана, круговую цепь заснеженных вершин и убегающий городской горизонт, разорванный силуэтом небоскреба: это образ – воплощение ожиданий, говорящий на самом деле лишь о самом себе, но при этом носящий чужое имя (Таити, Альп-д’Юэз, Нью-Йорк). Пространство путешественника, таким образом, является прообразом не-места.

Движение добавляет к сосуществованию миров и комбинированному опыту восприятия антропологического места и того, что более им не является (через этот опыт Старобинский, по существу, и определяет модерн) также особый опыт определенной формы одиночества, или, говоря буквально, «занятия позиции» – опыт того, кто, находясь лицом к лицу с пейзажем, который ему полагается созерцать и который не созерцать невозможно, «принимает позу», получая от ее осознания редкое, порою слегка меланхолическое удовольствие. Неудивительно, что именно у одиноких странников позапрошлого века – не у профессиональных путешественников или ученых, но среди путешествующих по настроению или по случаю – мы находим пророческие описания пространств, в которых ни идентичность, ни связи, ни история более не имеют по-настоящему смысла, в которых одиночество ощущается как выход за пределы себя или истощение собственной индивидуальности, где только течение образов позволяет почувствовать бег гипотетического прошлого и бросить беглый взгляд на возможность будущего.