Не лги себе - [34]

«Ну что? — лукаво спросила со стены Зося. — Мне-то с ним быть просто».

Тяжелые мысли одолевали Катю. Как мало значила она для мальчика и его отца! О падучей звезде, прочертившей темное небо, и то дольше помнят! Разминулись на перепутье — вот и все. Да и перепутье-то какое страшное — война.

И все еще не было решения остаться ей в городе или, как советовал Ветрищев, уехать с мальчиком в Сибирь.

Она задремала и проснулась потому, что услышала голос Антона Петровича. Плотно прикрытая дверь заглушала слова, но было понятно, что он просит Настасью Ивановну как можно скорее увезти мальчика в безопасное место.

Катя вскочила с кровати, босиком выбежала на террасу.

— Почему вы просите Настасью Ивановну? У нее свое горе. Витю я увезу в Успенск.

— Катя, вы здесь?

Это обидело ее больше всего на свете.

— Где же мне быть, Антон Петрович, как не здесь.

— Я искал вас в Севастополе. Заходил на Садовую, но никого не застал. — Он был уже в военной форме, черные петлицы зенитчика оттеняли его бледное лицо. — А вы, Настасья Ивановна, идите домой, мы тут обо всем договоримся.

Они вместе проводили ее.

— Если бы вы знали, как я тревожился за вас! Ну потом увидел, что дом цел, успокоился. Да, Катя, вам нужно уезжать.

Они присели к столу на плетеный диванчик, и он сразу обнял ее за плечи.

— Милая, какое короткое было у нас счастье. Теперь уже ему не бывать.

— Почему не бывать? — запротестовала Катя. — Окончится война, и вернетесь. Я буду писать вам.

— Конечно, будете. Катя, милая моя Катя… Да ведь не для того мы встретились, чтобы сразу потерять друг друга. Кто знает, чем кончится эта разлука…

Катя едва сдерживала слезы. Она смотрела ему в лицо не отрываясь, чтобы запомнить его навсегда. В военной форме он был совсем другим, каким-то незнакомым.

— Вам когда надо явиться?

— Через три часа я должен быть в городе. Давайте поговорим о Вите. Вы так молоды, Катя, сумеете ли? Пусть вам поможет Пелагея Ивановна, я потом напишу ей.

— Не надо писать Пелагее. Я сделаю все сама. Почему вы не верите мне? — спросила она с упреком.

Он помолчал.

— На всякий возможный случай.

Катя вскрикнула, обвила его шею руками, спрятала лицо на груди. «Нет, нет, нет», — глухо, сквозь слезы повторила она. И он ничего не мог поделать с этим трагическим «нет».

— Я верю вам, Катя. Ну, право, не надо так. Хотите, пойдем к морю?

Они поднялись к башне, где встретились в первый раз, остановились у кромки обрыва. Все так же маячили на горизонте суда, все так же весело играли со скалами волны, окатывая их пеной и брызгами. В слободке громко говорило радио.

Они сели на камень. Морской ветер со свистом врывался в пустые бойницы башни. Сама она, как всегда в полуденный час, источала сухой жар.

— Я знаю, Катя, мы победим. Я уже немолод, чтобы ошибаться. Жизнь знаю и народ знаю. Выстоим. Но кто-то и голову сложит. Многие, очень многие.

«Нет, только не ты, только не ты! — про себя повторяла Катя. — О, если бы можно было пойти вместе с ним!»

Он отечески заглянул в ее лицо.

— Только я прошу вас, Катя, не устраивать моих розысков на фронте. Конечно, вы можете поступать, как вам хочется, но я не хочу на войне быть счастливее других. В конце-концов воевать — дело мужское. Не так ли? Когда вы поедете в Успенск?

— Завтра. Ветрищев обещал помочь.

— Кто такой Ветрищев?

— Наш секретарь. Очень славный, душевный парень. Бескорыстный такой.

Она и мысли не допускала, что у Ветрищева могут быть к ней какие-то иные чувства.

— Ну, прощайте, Катя. Мне пора идти. Простимся здесь, чтобы никто не видел.

Они встали и обнялись. Только море видело их первый поцелуй. Море да старая башня.

• • •

Годы войны Катя провела в Успенске, работая на прежнем месте у громадного крутящегося вала, который наматывал теперь дешевую солдатскую раскрутку.

Известие о гибели Антона Петровича пришло в начале сорок второго, когда началось наступление под Москвой.

С одобрения родных Катя усыновила Виктора Яника. В тот год ему было восемь.

А жизнь шла, как ей положено. Вышла замуж Валька Черемных. Вышла не за приезжего, как ей пророчили, а за Петьку Свиридова, который вернулся с фронта, увешанный медалями.

Катя очень радовалась счастью подруги. А у нее было свое, нелегкое: она воспитывала сына. Бегала в школу, на родительские собрания, штопала его курточки, чулки, ночами просиживала у изголовья, когда трепали парнишку корь и скарлатина. Она делала все, что делала бы Зося или другая женщина, родившая сына. Если первое и главное назначение женщины на земле быть матерью, то Катя была ею.

Однажды Валька Черемных, носившая теперь фамилию Свиридовой, сказала:

— Послушай, Катерина, а ведь парнишка на тебя похож. Честное слово, похож. Улыбнется, и тут же глаза опустит, словно спохватится, не зря ли. Да и карандаш в руке по-твоему держит, щепотью.

Вечером, когда Витя делал за столом уроки вместе с младшей Катиной сестрой, взглянула Катя на его руку, державшую перо, и обомлела: верно заметила Валентина — держал он перо по-уродски, всей пятерней.

— Учительница тебя за это не ругает?

— А тебя тоже ругала? — вместо ответа спросил мальчик.

Этот ответ был ей высшей наградой. Он копировал ее потому, что любил.