Не лги себе - [20]

— Очень умный человек. Культурный, — не сдается Валька. — Ну, пожилой, бывает… Дело серьезное, вот и послали постарше. Думаешь, так просто взять из земли торф и сунуть в топку. Как бы не так! Ты сначала ТЭЦ для этого построй.

— Что это — ТЭЦ?

— Теплоэлектроцентраль, ясно? А для того чтобы ТЭЦ построить, надо кирпичный завод иметь. Сколько миллионов кирпича потребуется!

Валька блистает своей осведомленностью. Как-никак, в конторе человек работает. Но все-таки могла бы она так не важничать!

Катя строго взяла ее за руку:

— Ты мне дело скажи, будут леса рубить или не будут?

— Господи, вот еще привязалась. Думаешь, поверю, что серьезно интересуешься? Ну, будут рубить, дальше что? Пока не построят ТЭЦ, пока колею до болота не протянут, будут лес рубить. Довольна?

Все, что связано с подругой, Валька никогда всерьез не принимает. Вот скажи ей сейчас Катя, что полюбила директора, не поверит! Будет полчаса хохотать. Есть у нее такая манерочка. Запрокинет голову — и пошла заливаться.

— Ты после работы что делаешь? — спросила Валька.

— На болото пойду. Торф смотреть.

— Врешь? — удивилась подружка.

— Сказала пойду — значит, пойду.

И ведь сбегала на болото! Никакого торфа она, конечно, не видела. Но набрала корзину белобокой брусники, в изобилии растущей там на болотных кочках. Каменское болото — сухое. Растут на нем карликовые сосенки. Мох высокий, зыбучий, идешь словно по зеленой перине. Римом зовут в Сибири такие места. В знойный день одуряюще пахнет в ряму багульником. С шумом взлетают из-под ног жирные капалухи — пасутся на ягодах. Промчится вдалеке дикий козел. Покойный отец Кати всегда сюда охотиться приходил.

Комиссия на торфяное болото не пошла. Сидя по своим квартирам, члены комиссии изучали толстенные книги прежних исследователей болота, а в книгах было сказано, что торф от Успенска находится на расстоянии пяти километров, запасов определено на сто лет, торф высококалорийный, малозольный.

Перед отъездом Валькин постоялец на болото все-таки сходил. Но возвращался оттуда странно — не торной дорогой, которой на телегах ездили осенью за брусникой и клюквой, а огородами, напрямую, и даже вброд перешел речонку Бердянку, закатав для этого штанины выше коленок.

— Вот теперь можешь радоваться, — сказала мать за ужином, — утвердили твой торф на нашу голову.

— Что ты, мама, почему так говоришь?

— А потому, дочка, что для торфа колею строить будут и поведут ее как раз через наш огород, что у речки… Самая сладкая земля была.

Огород! Вот и все материнские резоны. Чепуха какая. Главное — что Антон Петрович добился. Сапега и не совался, поставил вторую буммашину и весь на ней выдохся. А этот, если захочет, десять машин поставит. Он все может. И ТЭЦ построит такую, что километров за сто трубу видно будет. С размахом человек!

— И опять к нам новых людей нагонят, — вздыхала мать. Ее почему-то всегда тревожили новые люди. — Одним словом, стройку заведут, а уж хлопот всем хватит. И так люди в Успенск со всех сторон на этот торф едут, словно на праздник какой.

Хорошие слова сказала мать: «Словно на праздник какой». Так именно же — на праздник! Катя всегда гордилась тем, что работает у машины, и не раз говаривала про себя, что она «рабочий класс». Мать до замужества и до того, как один за другим пошли дети, тоже работала на фабрике, в упаковочной. И душа у нее правильная, рабочая, хотя и случается, что заносит ее слегка в сторону, как сегодня с огородом…

— Чего о земле тужить, дадут другую, — сказала Катя. — Пусть хоть на высоченной горе, ты не расстраивайся, я любой огород одолею. Только одно признай: Антон Петрович самый лучший наш директор!

Мать выронила из рук алюминиевую ложку, да так и не подняла ее с полу…

• • •

В Октябрьские праздники пошла Катя в клуб на доклад. На афише, мастерски разрисованной бродячим актером Петькой Свиридовым, значилось, что сначала будет торжественная часть, а потом концерт силами успенской самодеятельности. По бедности Петька до самого снега ходил в парусиновых штанах и белых парусиновых туфлях, а потом сразу влезал в лыжное одеяние и не менял его до первого мая. Дважды в год праздничные афиши служили как бы сигналом к сезонной перемене его одежды. Но когда Катя вспомнила о Петьке в Крыму, он представлялся ей более романтическим, таким, каким она увидела его впервые в старинном спектакле. Петька играл чернокудрого героя-любовника в розовой шелковой рубашке, в плисовых шароварах, несомненно принадлежавших когда-то цыгану. Еще Петька запомнился Кате тем, что он затянул сценический поцелуй с женой режиссера, за что и был изгнан из труппы.

При Сапеге докладов никто не слушал, не умел Сапега заинтересовать успенцев своей речью. Получалось у него это так: сидит за столом президиум. Ну все, как обычно: портреты, знамена, красная скатерть. Потом кто-нибудь из президиума объявляет: «Слово предоставляется товарищу Сапеге». Тут бы директору степенно встать из-за стола, откашляться, выпить водички и заговорить издалека, с подходом, как делают это настоящие ораторы. А Сапега при объявлении его фамилии срывался с места и начинал сыпать скороговоркой. Минут пять он ругал капиталистов («твари бездушные!»). Тут он пил воду из стакана. Потом переходил к значению Октябрьской революции для мирового пролетариата. И сразу — к фабричным делам.