Не говорите ему о цветах - [7]
Едва ли она услышала шаги позади себя. Едва ли почувствовала, как чьи-то руки коснулись ее спины и столкнули в бездну.
Мгновение спустя, когда она зажмурила и вновь открыла глаза, она оказалась среди чаек, безумная, легкая и кричащая, как они. Птицы разлетелись, чтоб уступить ей дорогу, потом стаей проводили до подножья скалы.
Океан хранил ее всю ночь. А на следующее утро он выбросил тело на пляж. В ее волосах запутались ракушки.
Глава 2
Комиссар Фонтанель разглядывал Жан-Клода. Этот юноша вызывал в нем что-то вроде жалости, ведь едва ли ему двадцать лет, а лицо у него уже потухшее и вид изнуренный. А иногда он уходит в себя, абсолютно не замечая ничего вокруг, вот как сейчас… Жан-Клод провел дрожащей рукой по волосам и продолжил свой рассказ: «…и в этот момент, господин комиссар, я обратил на него внимание. Всей семьей мы вышли из церкви и остановились на маленькой площади, потому что к нам устремились горожане, чтобы выразить свое соболезнование. Многие подходили с объятьями. Кюре и два мальчика из церковного хора переоделись в обычные костюмы и сели на велосипеды. Я смотрел, как эта троица исчезла за поворотом дороги. В этот момент какая-то плачущая женщина захотела меня обнять, но я в ужасе отступил несколько шагов назад. Рядом было открыто кафе, и, чтобы избежать процедуры соболезнования, я машинально вошел туда.
Хозяин занимался расчетами. Мне даже никто не предложил выпить. Впрочем, я и не хотел. Кафе было совсем пустым, не считая одного посетителя. Этот мужчина сидел на террасе и пил грог, читая газету. Мне показалось смешно и странно, что он пьет грог. Вспомните, ведь в июле стояла ужасная жара. Даже масло плавилось уже за первым завтраком. Я удивился и подошел к нему поближе. Он сидел ко мне спиной и не мог меня видеть. И одет этот человек был очень странно, как зимой: толстый серый костюм, а шея дважды обмотана шарфом. Еще я сразу заметил, что он держал газету вверх ногами. И сразу же подумал, что это неспроста.
Я снова вышел на улицу и подошел к толпе моих родных и знакомых. Опять услышал те же выражения соболезнования, вроде: «Право же, она на небесах, мадам Берже, вы должны мне верить, ведь такой чистый ребенок…» Я снова посмотрел на человека на террасе. Теперь я увидел его лицо, широкое, с обвисшими щеками и усталыми глазами. А вид у него был такой, словно он ужасно замерз. Под пиджаком на нем к тому же был пуловер. А выглядел он как-то жалко, чувствовалось, что жизнь его безрадостна. Но я заметил и другое: он следил за нами, его взгляд был неотрывно устремлен на отца. Этот человек делал вид, что читает газету, а на самом деле поверх нее за нами наблюдал.
Мне это показалось очень подозрительным. В этот момент мой отец повернулся к кафе, к мужчина тотчас же опустил глаза и принялся за газету. Конечно, он сразу заметил, что она перевернута, и исправил ошибку. Позднее, когда мы сели в наш старенький «пежо», сквозь заднее стекло я увидел, что он быстро поднялся и поспешил к серой малолитражке, стоящей возле церкви. Отец торопился вернуться домой и вел машину очень быстро, так что я потерял этого человека из виду. Вероятно, он на своей колымаге не смог за нами поспеть.
Дома я не находил себе места и беспрестанно раздумывал о происшедшей трагедии. Смерть Жюльетты не была случайной, я не мог представить себе, что она упала с утеса оттого, что у нее закружилась голова. Мы неоднократно ходили с ней в горы, она обожала лазать по скалам и карабкалась по ним, как дикая козочка. Как-то мы совершили экскурсию в Пиренеи, с тех пор я стал звать ее альпинисткой. Нет, абсолютно исключено, что это был несчастный случай. Я не помню, чтобы она страдала головокружениями. Когда мы влезали на вершину, мне было страшновато, а она ничуть не боялась, чему я всегда завидовал. Однажды, когда подо мной обвалился кусок скалы, и я повис на руках, именно она подобралась ко мне и бросила спасательную веревку… В тот вечер, когда она упала со скалы, Урсула мне рассказала, что утром того же дня Роберт разбил все ее ожерелья из ракушек.
Понимаете, господин комиссар, раковины для Жюльетты были тем же, что и цветы для моей матери. В них была вся ее жизнь. Из-за этого она меня немного раздражала. Вечно рылась на пляже, чтобы пополнить свою коллекцию, хотя я должен признать, что ожерелья были действительно красивые. А Роберт все разбил молотком.
Тогда я подумал, не покончила ли она жизнь самоубийством. И спросил мнение доктора Комолли. Тот пожал плечами и ответил, чтоб я оставил эти глупые мысли. А ведь именно доктор делал вскрытие и давал разрешение на похороны. Он не нашел ничего ненормального.
В нашем доме не я единственный сомневался в случайности смерти Жюльетты; сомневалась и моя мать. Как-то утром я шел сзади нее по саду. Она остановилась возле клумбы гераней и начала работать огромным секатором. Вероятно, цветы предназначались Жюльетте, ибо украшение могилы своей дочери внезапно сделалось главным делом в жизни моей матери. Теперь она без конца задавала вопросы такого рода: как я отношусь к бегониям и горшкам с азалиями.
Итак, этим утром моя мать срезала герани и каждому цветку, который осторожно зажимала в руке, она говорила: «Нет, нет, конечно, это не несчастный случай!» Временами она поглядывала сквозь ветви рододендронов на прогулочную дорожку, на стариков на своем посту, и тогда ее лицо искажалось гневом. Без сомнения, для нее все было ясно: виновны старики, замыслившие чудовищное преступление против нее, ее семьи, сада.
