Не говори ты Арктике – прощай - [52]

— Мыс Ватутина? — ясным голосом спросил Лева, когда я толкнул его локтем в бок.

Поразительная нервная система у моего друга! Часов десять нас швыряло и крутило, как горох в погремушке, с ног до головы засыпало из щелей снегом, а Лева почти всю дорогу безмятежно дремал. Будил я его раз десять.

— Лева, чуть в овраг не загремели!

— В Антарктиде трещины поглубже, — глубокомысленно замечал Лева, чуть приоткрыв глаза.

В другой раз:

— Взгляни хоть на «белую мглу», помнишь, рассказывал?

— Действительно, «белая мгла», — констатировал Лева. — Ты понаблюдай, сплошные иллюзии, рассеянный свет… хр… хр…

Любая дорога действует на Леву как сильнейшее снотворное — если сам не сидит за рычагами, когда он весь внимание и сосредоточенность. Но если с него снята всякая ответственность и едет он как пассажир — его глаза сами собой слипаются. Однажды в санно-гусеничном походе со станции Восток в Мирный на стоянке Лева заснул в «Харьковчанке» настолько крепко, что не проснулся даже тогда, когда его спальный мешок буквально примерз к стальному борту.

А требует работа — Лева не спит сутками…

Летняя база — красиво и громко сказано: даже не щитовой, а фанерный домишко, который каким-то чудом не разносило ветром. Окошко выбито, единственная комнатка занесена по колено снегом, температура, естественно, как на улице — градусов двадцать ниже нуля. Лучше было бы пересидеть в ГТТ, но солярки осталось литров семьдесят, потом двигатель заглохнет и кабина выстудится за несколько минут.

— Номер не люкс, — оглядываясь, сказал Харламов, — но другого мы не получим. Будем создавать уют.

Лева забил разбитое окошко фанерой, мы с Мишей очистили часть комнаты от снега, а Харламов вытащил из наметенного в углу сугроба газовый баллон и задействовал плитку. Вскипятили в кастрюле снег, поели хлеба с салом, выпили кофе, согрелись, стало веселее — по крайней мере мне, так как я до того окоченел, что не оставалось сил дрожать каждой клеточкой тела.

Спасибо Сидорову! Это он перед дорогой уговорил меня обуть его валенки с унтятами и штаны на меху («инкубаторы», как их называют полярники). А я еще отказывался, зачем, мол, если через два часа будем на Ватутина. Хорош бы я был в сапогах и кожаных брюках!

Харламов довольно мрачно ходил из угла в угол.

Часов семь-восемь назад мы должны были по расчету радировать Сидорову с мыса Ватутина — и словно растворились в воздухе. Тот самый случай, когда нам, попавшим в не очень простую ситуацию, было куда легче, чем нашим товарищам: мы-то знали, что живы, а они этого не знали. Я легко мог представить себе состояние Сидорова, который отправил в путь трех старых друзей и молодого механика, а теперь мучительно размышлял, что могло с ними приключиться.

— Что, доволен? — ворчал на меня Харламов. — Материал ему для сюжета нужен… Вот и накаркал!

Другой бы на моем месте тактично напомнил Харламову, что именно он не взял радиостанцию, но я дипломатично промолчал. Не только потому что не хотел его обижать, но главным образом потому что и в самом деле был доволен: не бог весть какое, а все-таки приключение, материал сам собой идет в руки.

— И про «белую мглу» расспрашивал, и про поземку, — припомнил Харламов и убежденно повторил: — Накаркал, такое запрограммировал, что вся Северная Земля небось не работает, ищет.

Как потом выяснилось, нас давно искали на вездеходах с двух сторон: с мыса Ватутина начальник станции Лев Леонидович Добрин, а с купола — механик Валерий Шашкин. Но Шашкин тоже попал в «белую мглу» и вынужден был прекратить поиск, а Добрин со своим механиком-водителем Ивановым не раз пересекал наши следы и останавливался, теряясь в догадках, когда заметенная снегом колея неожиданно кончалась.

Между тем если мы с Череповым до сих пор были не имеющими права голоса пассажирами, то теперь стали полноправными действующими лицами. То, что нас ищут, сомнения не вызывало, в Арктике иначе не бывает, а вот как помочь товарищам в их поиске? Поземка мела с прежней силой, но стоило залезть на крышу ГТТ — и над тобой было темное чистое небо, усыпанное сверкающими звездами. И мы с Левой внесли предложение: рискнуть остатками горючего, слить его из бака ГТТ и разжечь костер.

Харламов задумался. А если поземка прекратится, на чем идти к мысу Ватутина, на святом духе? С другой стороны, этому большому энергичному человеку претило пассивное ожидание, зависимость от чьей-то помощи. Да и всем нам явно не улыбалась перспектива провести бессонную ночь в дырявом как сито домике, где дуло из всех углов и невозможно было ни толком согреться, ни тем более прилечь — спальных-то мешков мы не взяли.

— Что ж, попробуем, — решил Харламов. — Миша, ищи емкость.

Всего лишь несколько дней назад мы с Сидоровым придумали, что потерпевшие аварию будут пытаться разжечь костер, чтобы привлечь внимание поискового самолета. Но у них не было солярки — обстоятельство, не давшее возможности этот план осуществить…

— Действительно, придумали, — смеялся Лева. — Прав Харламов: Санин накаркал, наколдовал в интересах литературы. Зря, Василий Евтифеевич, ты согласился давать ему интервью.

Миша добыл из-под снега большой ржавый таз, Харламов налил в него литров пятнадцать солярки и поджег. Пламя рвануло метра на два в высоту, как раз то, что нужно, и мы бросали в него заранее подготовленные доски, пустые ящики, щепки. Уже потом кому-то из нас пришло в голову, что еще лучше было бы сколотить шест, водрузить на него фару ГТТ и вращать — такую мигалку увидели бы с разных сторон.