Не говори ты Арктике – прощай - [19]

Историю эту я описал подробно — не в документальном виде, правда, но, как мне кажется, достоверно; а тогда, на Среднем, мы ходили с Москаленко взад-вперед, накачивались кофе и тоже с лютым беспокойством гадали, и мне не забыть, какой радостью светилось лицо этого все в жизни повидавшего человека, когда прибежал радист и доложил, что Сидоров с ребятами на борту. А еще часа через три Сидоров прилетел на Средний, тогда еще молодой, возбужденный, счастливый, и с того дня мы исчисляем начало нашего переросшего в дружбу знакомства.

Своего врача Сидоров очень любил за самоотдачу и юмор и очень жалел, что вместе зимовать как-то больше не получалось. Помня рассказы Сидорова, я спросил Леонида, насколько полезны для здоровья танцы голышом на льду в сорокаградусный мороз с ветром.

— В качестве обязательных физических упражнений я их не рекомендую, — док сощурился, — но в определенных обстоятельствах, чтобы развеселить публику… Подробности? Когда льдину разломало, Сидоров разбил нас по бригадам: одни работают до упора, другие пару часов отдыхают, потом — смена. И вот, отработав, мы с поваром ввалились в свой домик, разделись до трусов и заснули, кажется, раньше, чем упали на нары. Но ненадолго: услышали во сне треск, домик покачнулся, накренился… Жуткие мгновения, особенно спросонья! Выскочили раздетые, видим, домик завис над двухметровой трещиной и раздумывает, как ему поступить дальше: сразу нырнуть в трещину или еще послужить человечеству. До кают-компании не добраться, повсюду развело, до других домиков тоже; а мороз, ветер! Прыгаем на своем обломке на глазах у ребят, а они тоже спасаются — правда, не столь легкомысленно одетые; нашли мы мешок с марлей, стали плясать на нем, а не на льду — все равно мороз прохватывает до печенок. И тут меня пришпорила пренеприятнейшая мысль: ведь в докладной обязательно напишут, что доктор замерз потому, что не успел надеть штаны. И заголовок в газете: «Героическая смерть без штанов». Поделился этой вдохновляющей мыслью с поваром, она произвела на него неотразимое впечатление, и он вызвался проскочить в домик за одеждой. Но весил повар за сто килограммов, я вынес ему благодарность за рвение и пошел сам. В «Золотой лихорадке» есть очень смешная сцена: Чаплин бегает по домику, который завис над бездной. Примерно такая же ситуация, ступишь не туда, куда надо, — и вместе с домиком уйдешь в преисподнюю. Но если голод не тетка, то холод тоже не родной дядя, согласны? Дрожа каждой клеточкой тела — в данном случае удобно сказать, что от холода, а не от страха, — проник в домик, слегка вместе с ним покачался (в эти мгновения почему-то появилась икота — симптом, ждущий своего медицинского обоснования) и выбросил вещи на лед. Благороднейший домик! Он держался до конца, он позволил нам одеться — и только тогда послал нам последнее прости.

Между прочим, — продолжал Леонид, — наш домик за несколько месяцев до этих событий оказался в сфере внимания самого Алексея Федоровича Трешникова. Жили мы втроем, с нами был еще гляциолог. Жизнь на льдине однообразная, сюрпризов, кроме преподносимых природой, немного, и чтобы в пресном тесте попадались изюминки, приходилось изыскивать юмористические ресурсы. Как-то соседа-гляциолога озарила идея, и он подложил повару под матрас бутылку — плагиат, такое бывало, но почему бы и не повторить? Хотя наш повар не слишком сильно напоминал андерсеновскую принцессу на горошине — думаю, взглянув на них, вы бы сразу сказали, кто принцесса, а кто повар, — под утро, яростно провертевшись ночь на матрасе, он обнаружил бутылку и, как честный человек, решил не оставаться в долгу. Уходя на вахту, он насыпал на нашу угольную печку горсть перца, и вскоре из-за едкого запаха и дыма в домик невозможно было войти. Целый день мы проветривали, но тщетно, и тогда, чтобы перебить запах, мы облили и печку, и скудную мебель одеколоном. В это время на станцию прилетели Трешников и его друг, писатель Борис Полевой; как на грех, они проходили мимо, зашли, заинтригованные, к нам, и Трешников спросил: «Что у вас здесь, парикмахерская?»

День вынужденного отдыха на двадцать второй оказался на редкость насыщенным.

К механикам у полярников особое отношение: от них зависит жизнедеятельность станции. Пигузов, если помните, говорил о поваре и начальнике; по большому счету от этих двух людей зависит работа и настроение коллектива, но не жизнь. А вот ошибка или небрежность механика могут станцию погубить — достаточно вспомнить пожар в дизельной на станции Восток. Сгорит, скажем, аэрологический павильон с оборудованием, станция останется без науки — плохо, но поправимо; сгорит дизельная, станция останется без тепла, а радиостанция без энергии — это может быть непоправимо. Поэтому каждый опытный начальник подбор кадров начинает с механиков. Найдет надежных — станет спокойно подбирать остальных; прозевает, упустит — всю зимовку будут сниться кошмарные сны, вроде того, что механик в дизельной закурил и бросил на пол непогашенный окурок.

В литературе мы привыкли освоение высоких широт связывать со славными именами руководителей: Шмидта и Самойловича, Урванцева и Ушакова, Папанина и Федорова, Сомова и Трешникова, целой плеяды летчиков. А между тем колоссальную роль в завоевании полярных форпостов сыграли безвестные зачастую механики. Лишь в мемуарной литературе можно встретить имена Николая Мехреньгина, Михаила Комарова, Михаила Кулешова и других виртуозов-механиков, великих мастеров, всегда находивших выход из безвыходных положений. Со многими старыми механиками, хранителями полярных традиций, удалось познакомиться и мне: с Федором Львовым, Иваном Зыряновым и Алексеем Сёмочкиным в Антарктиде, с Николаем Боровским, Николаем Лебедевым, Василием Харламовым и Павлом Быковым в Арктике. Как жаль, что «иных уж нет, а те далече…». Сколько раз они вдыхали жизнь в штурмуемые лютым холодом очаги человеческого жилья, голыми руками на морозе перебирали каждый болтик, воскрешая вышедшую из строя технику, запускали безнадежно, казалось, выработанные дизели, изобретали экономнейшие печки для обогрева, своим, похожим на чудо искусством помогали взлететь совершившим аварию самолетам…