Не говори, что лес пустой... - [9]

— А где Сафоев? — спросил он.

— Не знаю, — ответил кто-то из бойцов.

— Не видели, — говорили другие, все, как один, усталые, в пыли и грязи, с ярко синеющими пороховыми пятнами на осунувшихся лицах.

— А Максим-ака?

— Тоже не видели…

Мардонов, вскочив на коня, хотел было поскакать туда, где лежали в цепи Сафоев и Мочалов, но они появились сами. Шли по крутой тропе, едва передвигая ноги; левой рукой Сафоев обнимал Максима, а правая, забинтованная от локтя до плеча, покоилась на перевязи.

— Что случилось? — крикнул Мардонов, подскакав.

Сафоев растянул запекшиеся губы:

— То, что случается на войне… — и, должно быть от боли, поморщился. На его лбу блестели крупные капли пота.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Через несколько дней Султану Сафоеву, помещенному в санчасть, стало плохо. Поднялся жар. Ему мерещились огромные языки пламени, которые лижут лицо, и казалось, что глаза придавило камнем, острые края которого врезались в веки и в брови. Сафоев звал жену и сына, Мардонова, ака Максима, усто Шакира, выкрикивал какие-то бессвязные слова и метался, словно вырываясь из чьих-то чудовищно цепких лап. Его правая раненая рука вздулась и стала покрываться сине-багровыми пятнами.

В тот же день Сафоева отправили на машине в Сталинабад в военный госпиталь, где, едва взглянув на рану, сказали, что теперь, при такой гангрене, единственный выход — немедленная ампутация. Не о руке надо заботиться — о жизни. Руку уже не спасти, за жизнь еще можно побороться.

Когда Сафоев очнулся, он увидел черные встревоженные глаза сына и красные, заплаканные глаза жены. Их вызвали тотчас же после операции, они приехали вместе с усто Шакиром. Впрочем, об этом Сафоеву сказали позже. А в тот первый миг он сперва не поверил себе и долго смотрел на родных, как на нежданное чудо, которое не растворялось в тумане и не удалялось, не исчезало. Он шевельнулся.

— Что? — наклонилась Бибигуль.

Сафоев улыбнулся, и она помимо воли всхлипнула. А Давлят не шелохнулся, сидел, как птица с подбитыми крыльями. Подумав об этом, Сафоев левой рукой рывком привлек сына на грудь и, забыв про боль, стал гладить его темные вихры.

— Ну, сынок, чего ты?.. Ну, мама, понятно, женщина. А ты? Кто скажет, что ты сын комиссара? Держись, сынок, носа не вешай…

Боль, однако, осилила, Сафоев снова потерял сознание. Но всякий раз, приходя в себя, он видел у изголовья жену и сына. Они просиживали возле постели с утра до темна, тревожно прислушиваясь к его тяжелому, прерывистому дыханию и напряженно вглядываясь в землисто-серое лицо с заострившимися скулами и носом. А он, возвращаясь из небытия, шутил:

— Дорогая, вчера я вымок под дождем твоих слез, сегодня хотел бы согреться под лучами твоей улыбки.

И Бибигуль заставляла себя улыбаться.

Он брал ее сухую, горячую руку, подносил к губам. Давлят в такие минуты светился радостью. Ему казалось, что отец возвращается к жизни. Но это были последние схватки между жизнью и смертью.

В тот вечер ничто не предвещало беды. К Сафоеву словно бы вернулись силы, он подтрунивал над женой, тормошил сына, весело, заразительно смеялся. Лицо Бибигуль радостно румянилось. Сафоев нежно потянул ее за руку, чтобы поцеловать, но в дверь постучали.

— Можно, товарищ комиссар?

Выдернув руку, Бибигуль в смущении отошла к окну. На пороге в наброшенных на плечи белых халатах стояли Мардонов и Мочалов.

— Можно, конечно же, можно! — взволнованно произнес Сафоев.

Все еще охваченная смущением Бибигуль коротко поздоровалась, пододвинула к кровати два стула для гостей и выскользнула в коридор.

— Что это, друг, за шутки? — решил подбодрить комиссара Мардонов.

— Мы так не договаривались, — прибавил Мочалов.

Сафоев улыбнулся.

— Что поделать, друзья…

Мардонов передал привет и наилучшие пожелания от всего отряда. Понизив голос, с таинственным видом сообщил:

— Из Москвы приехал сам Буденный, теперь Ибрагим-беку хана. И следа не оставим.

— А еще, — подхватил Мочалов, — такая новость, товарищ комиссар: в карманах подштанников у того кори, которого взяли в мечети, нашли экземпляр обращения эмира бухарского к своим, так сказать, верноподданным.

Мардонов усмехнулся:

— В нем что ни слово, то заклинание, что ни строка, то упование… — Передразнивая чтецов Корана, он загнусавил: — «А уповаем мы, величайший из великих, мудрейший из мудрых, на помощь столпов мира, наших друзей — англичан…»

Все засмеялись. Сафоев, улыбаясь, сказал:

— Эмир и его беки неспроста уповают на англичан. Что ж, пусть попытают счастья. Проучим их и на этот раз. Жаль только, что больше… не могу быть больше в ваших рядах…

Голос дрогнул, на густых ресницах заблестели слезы. Сафоев прикрыл глаза и стиснул зубы. Потом приподнялся и сказал Давляту, сидевшему в изголовье:

— Сынок, угостил бы гостей чаем…

Давлят сорвался с места, но Мардонов удержал его.

— Не надо, сынок, сиди, — сказал он.

— Как поправитесь, не только чай — и винца попьем, — весело произнес Мочалов. — Правильно, комиссар-заде?

Давлят зарделся.

— Верно, Максим-ака, хорошо назвал парня, — сказал Мардонов. — Комиссар-заде — сын комиссара! Пусть всегда он будет достойным высокого отцовского звания!

— Если бы не это… с рукой, я остался бы в армии навсегда, — вздохнул Сафоев. — Теперь вот сыну передам это желание.