Не говори, что лес пустой... - [16]

— Подождите, — снова перебил Мочалов. — Вы напали на след мальчугана?

По лицу Шо-Карима пробежала ухмылка. Он достал коробку папирос, закурил и, пустив дым изо рта и ноздрей, сказал своим сиплым голосом:

— Напал…

Мочалов услышал стук собственного сердца, но сумел не выдать волнения. «Продолжайте», — сказал он взглядом, и Шо-Карим, пыхнув табачным дымом, опять ухмыльнулся.

— Осмелюсь донести, приезжал из Каратегина по делам в Дангару. Да, приезжал… Там мне, осмелюсь донести, мои знакомые шепнули, что вы, товарищ Моачалуф, и звонили, и письма слали и что Давлят вроде бы, осмелюсь донести, был в вашем доме.

— Это было давно…

— Осмелюсь донести, голубь тянется к голубю, гусь к гусю, говорят. Что хорошего он увидит в чужом доме?

— Теперь, через столько времени, в чьем бы доме он ни был, он уже не чужой.

— Ой, не скажите! Осмелюсь донести, чужой сын — не свой сын, товарищ Моачалуф.

— Искренний друг лучше бессердечного брата, — ответил Мочалов тоже поговоркой и спросил: — Почему не искали по горячим следам?

— Искали, товарищ Моачалуф. Осмелюсь донести, не осталось места, которое не облазили бы.

— Но к нам собрались только теперь?

— Не знали, товарищ Моачалуф. Если бы, осмелюсь донести, знали…

— Знали не знали, теперь это не имеет значения. Поздно хватились.

Шо-Карим вздохнул.

— А мы, осмелюсь донести, надеялись на вашу помощь, — сказал он.

— Какую помощь?

— Сказали бы, где он теперь…

— А-а… Как слышал, он должен был поехать в какой-то интернат, то ли в Самарканде, то ли в Ходженте, — сказал Мочалов, кляня себя в душе за вранье и боясь, как бы Давлят ненароком не выглянул.

— А других вестей не было?

— Нет, — с трудом вымолвил Мочалов.

Боясь сорваться, он поспешил предупредить другие вопросы.

— Послушайте, гость, — рубанул он воздух рукой, — что за нужда вам остужать его теплое место? Ну, понимаю, искала бы мать — другой разговор. Но если мать отказалась, вам на что?

Вот тут-то Шо-Карим и раскрылся, показал свое истинное лицо. Он произнес, усмехнувшись, этаким полупокровительственным, полупренебрежительным тоном:

— Эх, товарищ Моачалуф, хоть и немало вы ели хлеб-соль таджиков, но, осмелюсь донести, не знаете еще многих наших понятий-обычаев.

— Каких, например?

— Осмелюсь донести, мальчик в семье по нашим понятиям — это тень хозяина дома.

— Прекрасно.

— Да, товарищ Моачалуф, хорошо. Послушайте теперь про наше положение. Ваш покорный слуга, осмелюсь донести, день и ночь пропадает в финотделе, так как, вам самому известно, мы есть уполномоченные государства, должны крепче держать в узде частника…

— Трудная работа…

— Вот-вот, осмелюсь донести, вы понимаете, товарищ Моачалуф. Но разве правильно было бы, если бы я, осмелюсь донести, в ущерб этой трудной работе занимался хозяйством, пас бы там овец и коз, доил бы корову, кормил кур?

Мочалов удивленно взглянул на собеседника:

— Чьих овец? Каких кур?

— Своих, конечно.

— Кто же должен заниматься?

— Раньше в какой-то степени делала мать Давлята, но, осмелюсь донести, теперь она болеет…

То враждебное, что было в сердце Мочалова к этому типу, все больше одерживало верх над законами гостеприимства. Где-то в глубине души шевельнулась жалость к матери Давлята, но Мочалов мгновенно подавил ее. Глаза его, сузившись, потемнели. Он спросил резко, без обиняков:

— Значит, теперь понадобился Давлят? Чтоб ходил за вашей скотиной?

— Нет, нет, дорогой товарищ Моачалуф, вы не так меня поняли, — быстро и заискивающе проговорил Шо-Карим. — Не для этого, ради матери. Чтоб поддержкой ей был и опорой. Вы же, уважаемый, знаете, что такое материнское сердце. Осмелюсь донести…

Но Мочалов не стал слушать дальше. Глухо, недобрым голосом сказал:

— Послушай, гость, Давлят правильно сделал, что удрал от тебя. Если бы ушла еще мать, было б совсем хорошо.

Шо-Карима прошиб холодный пот. Он побледнел. Тряся головой, заикаясь, произнес:

— Я… я за п-помощью к вам…

— Давлята тебе больше не видать! — отчеканил Мочалов и встал. — Только мать может увидеть его, ясно?

Вскочив, Шо-Карим пошел прочь, шатаясь как пьяный. Он сжимал кулаки, бормотал под нос грязные ругательства и плевался. Прохожие сторонились его, уступали дорогу.

— Посмотрим, как Бибигуль увидит своего поганого щенка, — говорил он сам себе, — посмотрим!..

Мочалов, дождавшись, когда он скроется с глаз, вошел в дом. Давлят сидел за письменным столом, склонив голову и закусив губу. Перед ним лежала толстая общая тетрадь.

— Так-то, комиссар-заде, — сказал Мочалов с наигранной бодростью. — Дал от ворот поворот. Вот действительно тип, каких мало!.. Я не помешал тебе заниматься?

— Я не занимаюсь, — тихо ответил Давлят.

— А что за тетрадь?

— Дневник…

— Дневник? Молодец, комиссар-заде, хорошее дело! Если не секрет, с удовольствием почитал бы.

— Возьмите, дядя Максим, — сказал Давлят и протянул тетрадь.

Мочалов открыл ее. На первой странице были написаны имя, отчество, фамилия, год рождения, класс и номер школы, в которой учился Давлят, а со второй весело глядел комиссар Султан Сафоев, сфотографированный в красноармейской гимнастерке без петлиц. Под карточкой четко, чуть ли не чертежными буквами, выведено:

«Если хочешь стать настоящим человеком, то в каждом деле будь твердым, упорным и смелым. Смелый и честный всегда ходит с гордо поднятой головой. Запомни это, мой бесценный Давлят!»