Не говори, что лес пустой... - [154]

— Рад видеть вас в хорошем настроении, — сказал Вольф, показывая жестом гостеприимного хозяина на кресло. — Значит, мы договорились?

— Нет, — коротко ответил Давлят.

— Жа-аль, — протянул Вольф. — Значит, вас не волнует участь ваших приспешников? Вам наплевать и на сына?

— У меня одно сердце, одна честь. Не для предательства берег я ее двадцать пять лет.

— Какое предательство? Обыкновенный обмен военно…

— Не лгите, — перебил Давлят. — Будь обыкновенный обмен, вы б не лезли из кожи.

Вольф отвернулся. Он не мог выдержать твердого, уверенного взгляда Давлята, как не мог отказать ему в проницательности. Полковник Браун действительно являлся важной птицей. Он был и одним из руководителей разведотдела штаба фронта, и близким родственником одного из генералов, работавших в штабе верховного командования вооруженных сил, и своим человеком начальника абвера, адмирала Канариса. После того как стало ясно, что Германия катится к катастрофе, Браун, как, впрочем, и сам Вольф, примкнул к той группе высокопоставленных генералов и офицеров, которые сколачивали заговор против Гитлера с целью убрать его с поста главы государства и верховного главнокомандующего. Дело подвигалось с трудом. Браун возвращался из командировки в Берлин, он вез последние новости, которых его единомышленники ждали с надеждой и трепетом… да, с трепетом, страхом — это Вольф знал по себе.

Они боялись неудачи, боялись предательства, разоблачения, и Браун должен был утешить их либо предупредить об опасности, и поэтому легко представить, какой переполох наделала весть о том, что он взят партизанами. Был бы убит — черт с ним. Но он в плену, он может заговорить, преподнести все партизанам на блюдечке, и это самое страшное. Вот почему Вольфу поручили любой ценой вырвать Брауна из плена; даже, если сочтет необходимым, обменять его на захваченных партизан.

Вольф признал обмен наиболее реальным и наиболее разумным вариантом. Но пленные партизаны соглашались скорее принять смерть, чем его предложение. Вольф уже привык ничему не удивляться в этой стране и все-таки в глубине души надеялся, что ему удастся сыграть на отцовских чувствах Давлята. Он ровным, размеренным тоном повторил:

— Для вас не имеет значения судьба вашего сына?

— Она не игральная карта.

— Вы меня вынуждаете принять крайние меры.

Давлят горестно усмехнулся.

— Какая же разница между офицером абвера, как вы усиленно подчеркивали, и гестаповцем?

Вольф словно не слышал.

— Я дам вам еще один вечер на раздумье, — сказал он.

Давлят поднялся и, глядя ему прямо в глаза, насмешливо произнес:

— Не надо, господин востоковед, не добьетесь от меня ничего. Как говорит таджикская поговорка, ни мольбой, ни силой, ни золотом.

Вольф зябко поежился, судорога исказила его лицо.

— Если ты не одумаешься, то завтра, завтра же, — подчеркнул он, — тебя и твоего щенка отправят к праотцам. Эй! — крикнул он и, когда в кабинет вбежал толстый немец в коричневом френче, махнул рукой. — Увести!..

Долгой, слишком долгой показалась Давляту эта летняя короткая ночь. Перед ним проходила вся его жизнь, он вспомнил о матери и укорил себя за то, что, убежав от нее, ожесточил ее сердце. Он подумал, что, был бы тогда умен, как сейчас, наверное, поступил бы иначе, не затаил бы обиду, а писал бы ей, писал и писал, пока не поняла бы, кто такой Шо-Карим.

Он плюнул, едва всплыло в мыслях это ненавистное имя, и перешел в воспоминаниях к семье Мочаловых, Наталье… Думы о сыне он отгонял, хотя и были они самыми настойчивыми. Сын разделит его судьбу. «Иначе я не могу», — твердил он себе.

Когда загремели засовы, он встал, думая увидеть Султана. Но вошел капитан, тот самый, который был на первом допросе, а с ним жандарм, которого Давлят принял за своего. Капитан спросил: не одумался ли, может, примет предложение господина майора? Давлят сказал: «Нет». Жандарм связал ему руки за спиной и, стоило капитану скрыться в солнечном проеме дверей, шепнул:

— Молодец. Так держаться.

Давлят ожег его взглядом и, машинально понизив голос, спросил:

— Кто вы? Может, скажете перед смертью?

— Еще многое может случиться, — усмехнулся странный жандарм и заорал: — Давай, давай пошевеливайся!..

Во дворе Давлят оказался в кольце четверых конвоиров. Он увидел огромную толпу, в большинстве своем состоящую из старых мужчин и старых женщин, из детей и подростков. Они стояли в суровом молчании. Перед ними прохаживались согнавшие их на казнь полицаи, а чуть поодаль, посреди полукруглой площадки с пучками ярко-зеленой травы, стояла виселица, и легкий ветерок раскачивал толстые веревки с петлей на конце; веревок было восемь, одна петля совсем низко над табуретом. «Для Султана!» — сверкнуло в голове Давлята, и он крепче стиснул зубы.

Его остановили в трех-четырех шагах от виселицы. Он повернулся лицом к толпе, вскинул голову. Вот идут и они, его товарищи, — Клим Пархоменко, Махмуд Самеев, тетя Паша, председатель колхоза из Озерщины, Тарас, Августина, несущая на руках Султана. У нее одной не завязаны руки, у нее да у Султана, крепко обвившего ее девичью шею. Тяжело ступают товарищи, но головы держат прямо, подходят, кивают, становятся рядом… Давлят перевел глаза на девушку с сыном, увидел, как, сдерживая рыдания, она страдальчески морщится, что-то шепчет Султану, закрывает ему ладонью лицо. «Не надо, — хотел крикнуть Давлят, — дай мне наглядеться на него!» — но не крикнул потому, что понял — Августина права.