Не говори, что лес пустой... - [151]

Не случайно, как видно, и то, что именно тогда, в 1943 году, гауляйтер Кубе сообщил Гиммлеру о своем намерении очистить от населения полосу «шириной от 50 до 100 км по обеим сторонам железной дороги Брест-Литовск — Гомель», а гитлеровские фельдмаршалы и генералы, все эти кейтели, фон боки и фон клюге, модели, йодли и буши, выпускали пачками приказы, требующие «применять повсеместно самые решительные меры для того, чтобы… подавить это (партизанское) движение». Фон Клюге сравнил его с миной, зарытой на пути германских войск, и приказал использовать в борьбе с партизанами не только наземные соединения, но и военно-воздушные силы, подвергая уничтожающей бомбардировке леса и населенные пункты.

Тем не менее в активную освободительную борьбу вовлекались все новые и новые слои населения и сила и мощь партизанского движения росла не по дням, а по часам. Ряды партизан стали пополняться также опытными радистами, артиллеристами, минометчиками, которых присылала Большая земля вместе с рациями, орудиями, минометами и многими другими видами новейшего оружия и боеприпасов. То, что гитлеровцы продолжали называть партизан бандитами и повстанцами, лишь вновь разоблачало их самих же как беспримерных демагогов и циников, лгавших друг другу и вводивших в заблуждение немецкий народ, ибо в душе-то каждый из них наверняка сознавал, с какой могучей, прекрасно организованной силой они столкнулись.

Действия этой силы направлялись и координировались Центральным штабом партизанского движения в Москве, который ставил задачи в соответствии с оперативными и стратегическими планами Ставки Верховного Главнокомандующего. Связь была установлена постоянная, надежная, и все директивы и указания приходили и выполнялись своевременно. Кроме того, в последние месяцы руководителей крупных партизанских соединений стали регулярно вызывать в Центральный штаб и в Ставку, а то и к самому Верховному Главнокомандующему, где они участвовали в обсуждении многих важнейших проблем.

После Курской битвы побывал в Центральном штабе и Тарасевич. Ему присвоили звание полковника. Он вернулся словно бы помолодевший, еще более подтянутый и деятельный. На его гимнастерке сиял новенький орден Ленина. Собрав командиров и политработников бригады, он поставил перед ними боевую задачу в свете полученных указаний, а потом стал делиться своими впечатлениями о Москве, и Давлят, слушая его, тайно вздыхал. «Эх, мне бы побывать там хоть бы денек», — думал он.

— Кстати, — обратился к нему Тарасевич, — я отправил письмо Мочаловым. Написал, что видел тебя, жив-здоров, боевые задания выполняешь, как всегда, на «отлично». Но адреса, как понимаешь, не дал. Написал: «Москва, проездом».

Пока Тарасевич не произнес этой последней фразы, Давлят смотрел на него во все глаза, словно спрашивая: «Мочаловым? Максиму Макаровичу? Как же так?» Но когда услышал про обратный адрес, опустил глаза и подумал: «Надо будет потом спросить, написал ли про Наталью и Султана».

Тарасевич между тем, снова обращаясь ко всем присутствующим, весело сказал, что не хотел говорить до срока, но ладно уж, откроет секрет, тем более что завтра же утром они намерены с Михайловым вручить ордена и медали, которыми награждена большая группа бойцов и командиров бригады. Он взял из полевой сумки Указ Президиума Верховного Совета СССР, и все сгрудились над списком, с радостными восклицаниями находя себя, своих товарищей и бойцов. Михайлов, как и Тарасевич, награждался орденом Ленина, Давлят — орденом Отечественной войны первой степени. Среди награжденных орденами Боевого Красного Знамени Давлят с удовольствием увидел Гуреевича, Махмуда Самеева, Клима Пархоменко, а медалью «За боевые заслуги» — Юзефа Колчинского.

В этот день он так и не спросил Тарасевича, написал ли тот Мочаловым про Наталью и Султана. Радостно возбужденный, он поспешил к себе в отряд, чтобы обрадовать товарищей, и сердце, увы, не подсказало ему новой беды, которая уже стряслась и о которой он услышал, едва лишь въехал на лошади в лагерь.

К нему сразу метнулся Тарас, сам только что соскочивший с взмыленного коня, и, бледный, трясущийся, с ужасом в расширенных глазах, прокричал, что Августину и Султана забрали жандармы.

— Где? Когда?

— Там, в Озерице… — задыхаясь, размахивал руками Тарас. — Ворвались, взяли… Я — в окно, на коня, сюда. Гнались за мной…

Давлят круто повернул коня и пустил его в галоп. Ветер сорвал с него фуражку, хлестали по лицу, как прутьями, низкие ветки деревьев, но он не чувствовал боли и гнал, гнал, гнал своего вороного, и билась в голове одна только мысль — успеть, успеть!.. За ним с той же мыслью скакали Махмуд и Клим, Тарас и еще двое бойцов.

Они вынеслись на прогалину, снова запетляли меж деревьев, уже в темноте пересекли широкую просеку, помчались по вырубкам к той тропе, что вела прямиком в село, — и тут, у самого моста, напоролись на засаду. Сперва грохнул в лицо залп, а потом выскочили из-за кустов с двух сторон люди, бросились, заорав по-немецки и по-русски: «Стой! Стой!», стали хватать за поводья, повисли на руках и ногах, пытаясь стянуть с седла. Конь под Давлятом взвился. Давлят сорвал с плеча автомат, полоснул длинной очередью, и в то же мгновение конь рухнул. Давлят успел спрыгнуть с него, ощутил резкую боль в ноге и потерял сознание.