Не говори, что лес пустой... - [12]

Но дочки расшумелись, обращаясь то к матери, то к отцу, упросили взять их с собой.

Солнце садилось, воздух остывал. Острее запахло пылью. Чем ближе подходили к кладбищу, тем сильнее был этот запах, от которого веяло запустением и щемящей тоской. Трава вокруг выгорела, колосился давно посеревший овсюг, редкие хилые деревца ждали дождя — единственно, что могло их спасти; многие могилы осели. Мочалов подумал, что, наверное, никакие кладбища так не запущены, как мусульманские. На российских погостах, думалось ему, человека охватывает благоговейное чувство, а тут — хандра; там ощущение вечности, тут — бренности: дескать, из праха сотворены, в прах обратимся…

Девочкам явно было не по себе. Старшая, Наташа, жалась к отцу, младшая, Шура, — к матери. Но при этом обе глядели по сторонам со свойственным детям любопытством, и именно они приметили мальчика, слившегося с серым могильным холмиком.

— Ой, смотрите! — воскликнула Наташа.

— Почему он плачет? — спросила Шура.

— Оплакивает кого-то из близких, — со вздохом пояснила мать.

Но Мочалов вдруг остановился.

— Слушай, вот черт… — пробормотал он. — Уж не комиссарский ли сын?

— Комиссара? — переспросила Оксана Алексеевна.

— Султана Сафоева… Он, ей-богу, он, сын комиссара! — Мочалов, отпустив Наташину руку, поспешил к мальчугану и, тронув его за плечо, спросил: — Ты сын Султана Сафоева?

Мальчик вскочил. Готовый в любое мгновение удрать, он посмотрел на Мочалова красными, опухшими от слез глазами и едва слышно вымолвил:

— Да…

Мочалов порывисто прижал его к себе.

— Ну, здравствуй, здравствуй, сынок! Узнаешь?.. Почему ты один? Где мама?

Давлят молчал. Ощутив, как он весь напружинился, Мочалов отпустил его и переспросил:

— Где же мама?

— Не знаю, — буркнул Давлят.

— Как же не знаешь? В Сталинабаде?

— Нет.

— В Дангаре?

— Нет.

— Вот тебе и на! Где же тогда? Что с ней? Жива хоть?

— Замуж вышла, уехала…

— А-а… — протянул Мочалов и, обменявшись быстрым, коротким взглядом с женой, спросил: — Куда же уехала?

— Не знаю, — сказал Давлят.

Оксана Алексеевна предупреждающе подняла руку, но было поздно.

— Бросила, что ли? — вырвалось у Мочалова.

— Я сам убежал.

— Как убежал? Почему?

— Максим!.. — вмешалась Оксана Алексеевна.

Давлят всхлипнул, крупные, как горошины, слезы покатились по его грязному лицу, и Мочалов в растерянности глянул на жену. Осуждающе качнув головой, она вышла вперед, обняла мальчугана и, гладя его по черной нечесаной голове, стала утешать ласковым, певуче-мягким шепотком:

— Ну, не плачь, сердешный, не надо… Ты же большой уже, настоящий мужчина. Не к лицу молодцу слезы. Глянь, как девочки смотрят. На-ка платок, утрись… Ты пришел на могилу отца?

— Не нашел, — шмыгнул носом Давлят.

— И не мудрено, — пробормотал Мочалов, кинув взор на серые, выжженные знойным солнцем холмики, которые не скажешь, когда были насыпаны — то ли месяцы, то ли годы назад. Но могилу боевого друга он знал — бывал не единожды. — Пойдем, — сказал он Давляту. — Мы ведь тоже к нему.

Петляя средь могил по пыльным тропинкам, они вышли к холмику с деревянной, когда-то серебристой, а теперь серой пирамидкой, которую венчала выцветшая красная звезда; выцвела и надпись, сделанная в свое время темно-зеленой краской: фамилия, имя, даты жизни… В тридцать два года оборвалась жизнь комиссара.

— Здесь, — глухо выговорил Мочалов, не в силах справиться с охватившим сердце волнением.

Давлят упал на могилу и зарыдал в голос, так истошно и так горько, что Мочалов отвернулся, а Оксана Алексеевна и девочки не сдержали слез. Шура вцепилась в материнский подол и плакала навзрыд. Наташа, крепясь, издавала хлюпающие звуки.

— Папа, папочка… — приговаривал Давлят.

Не было никакой возможности остановить его, пока Мочалов не надумал взяться за очистку могилы от овсюга и бурьяна, камней и сухих комков глины. Он приступил первым, тотчас же захлопотала жена, потом втянулись в работу дочери. Расчет оказался верным: Давлят не остался в стороне… Мочалов сказал, что в следующий выходной день придет с ним вдвоем и они покрасят пирамидку, обновят звезду и надпись. Давлят вроде бы успокоился.

Домой вернулись уже в сумерках. Давая мальчугану освоиться, взрослые ни о чем не спрашивали. Разговорили Давлята девочки. Наташа, бойко выговаривая таджикские слова, спросила:

— А ты вправду пришел издалека? Сам, без мамы?.. И нисколечко не боялся?

Давлят, ответивший на первые два вопроса кивком, третий воспринял как все мальчишки, — дескать, что взять с них, с девчонок, — и, снисходительно усмехнувшись, сказал:

— А чего бояться!.. — Потом, однако, прибавил: — Я шел с погонщиками верблюдов, которые возят зерно.

— Верхом на верблюде? — округлила Наташа глаза.

— А я тоже не боюсь верблюдов, — вмещалась маленькая Шура. — А Наташа боится за то, что они плюются.

— И совсем не боюсь…

— Боишься, боишься! — звонко возразила Шура и повернулась к Давляту: — А твоя мама сильно плакала?

Давлят снова помрачнел и пожал плечами.

— А почему не знаешь? — спросила Шура.

— Потому, что он убежал, — пояснила Наташа и, отстранив сестренку, принялась допытываться сама: — А если мама найдет тебя, ты вернешься?

— Она разве знает ваш дом? — встревожился Давлят.