Не говори, что лес пустой... - [115]

Старик, когда ему сказали об этом, слегка поморщился, но в следующее мгновение постарался принять бравый вид, а в ответ на смешок Андреича с достоинством произнес:

— Я на дисциплину не покушаюсь. Знаю, что приказ начальника есть закон.

Ликвидацией часовых занялся Карпенко. Андреич пошел с его группой. Они вышли на главную улицу села, неслышно двигаясь в тени домов и деревьев, и увидели два черных силуэта, которые не спеша приближались. Группа тут же затаилась.

Полицаи шатались, один курил, второй громко икал и бранился. Когда они приблизились к месту засады, Андреич вдруг вышел из укрытия и, тоже шатаясь и ругаясь, сделал несколько шагов навстречу.

— Вы, — грубо сказал он, — спичку дадите?

Тот, что икал, от страха икнул еще громче, чуть ли не на всю улицу, а второй со словами: «Кто такой?» — стал дергать с плеча карабин, ремень которого зацепился за меховой воротник полушубка, но тут выскочили из засады товарищи Андреича, мигом зажали полицаям рты и носы, затащили за угол избы и, обезоружив, прикончили ножами.

Примерно таким же способом были сняты и другие патрули. Не успели пикнуть и трезвые часовые у дома старосты, в котором гремели пьяные голоса. Операция развивалась по плану, без единого выстрела.

Тарас провел группу Давлята к дому старосты огородами и садами. Дом был большой, шестиоконный, на высоком каменном фундаменте, с резным крыльцом и двухстворчатой, тоже украшенной резьбой, дверью. В него можно попасть и с улицы, и прямо из сада. Тарас сказал, что когда-то он принадлежал старому сельскому учителю, которого староста выселил вместе с семьей.

— А староста не имел дома? — спросил Давлят.

— Говорят, он много лет назад ушел из села, а теперь вернулся с немцами, — пояснил Тарас.

Между тем, выполняя приказ, бойцы засели под каждым окном и установили против каждого входа ручные пулеметы. С одним залегли Клим и Махмуд.

— Пошли, комиссар! — сказал Давлят и, где плечом, где ударом ноги распахивая двери, вбежал в просторную комнату, в которой гуляли фашисты. — Руки вверх!

Бойцы, человек двадцать, все с автоматами, не отстали.

У гуляк разом поотнимались руки и ноги, глаза повылезли на лоб. Пластинку на патефоне заело, певец беспрерывно издавал один и тот же хриплый звук. Гуреевич сказал густым басом:

— Всё, господа, шабаш!

— Хенде хох! — приказал Давлят, и фашисты задрали руки так дружно, словно их дернули за одну веревочку.

Бойцы принялись отбирать оружие. Гуреевич подошел к старосте, плюгавенькому, плешивому человеку с узкими зелеными глазками, и насмешливо сказал:

— Видишь, господин дурак, как плохо веселиться в чужом доме да на чужой счет?

Староста задышал, точно рыба на земле, жадно ловя ртом воздух. На его маленьком, сморщенном лице не осталось ни кровинки, челюсть отвисла, руки тряслись.

Но тут вдруг подал голос один из офицеров, высокий, молодой и красивый, с прямым носом, холодными голубыми глазами.

— Не валяйте дурака! — произнес он с резким акцентом по-русски. — Прекратите разбой! Вы плохо кончите, господа!

Это было настолько неожиданно, что в первую минуту Давлят, Гуреевич и все бойцы воззрились на офицера с изумленным любопытством. Потом кто-то из бойцов фыркнул. Давлят усмехнулся и, глядя прямо в наглые голубые глаза красавчика, чуть растягивая слова, сказал:

— Вы лучше о своей жизни подумайте, о собственной шкуре…

— Ваша жизнь кончается! — перебил офицер. — Вместе с вашей Москвой. Конец вам, капут! — И для большей убедительности провел ребром ладони по горлу.

Давлят опять усмехнулся.

— Дурак ты, дурак, что пришел на нашу землю, — врагу на ней всегда был капут, пощады мы не давали. Если забыл про это, пеняй на себя. Рано или поздно будет капут твоему фашистскому Берлину, а через час-другой — тебе самому. Мало осталось до твоего капута.

Давлят с удовольствием повторял это слово «капут» — оно нравилось ему своим резким, как стук упавшей плиты, звучанием — и с не меньшим удовольствием наблюдал, как искажалось бессильной яростью лицо красавчика. Голубые глаза его потемнели и сузились, но больше он не мог произнести ни одного слова.

— Свяжите капутникам руки и уведите, — сказал Давлят бойцам.

Через полчаса всех задержанных втолкнули в бывший колхозный амбар, длинное приземистое сооружение из камня.

Занималось ясное, солнечное утро. В бледно-синем небе не было ни одного облачка. Снег своей белизной слепил глаза. Дымок, что курился из печных труб, шел прямо, быстро утончаясь и исчезая. Толпились у колодца женщины с коромыслами на плечах, лица их были раскрасневшимися от мороза и радости.

Давлят и Гуреевич обошли все село, лично убедившись в том, что выставлены все нужные посты и размещены все люди. Одни уже спали, другие завтракали, третьи беседовали с возбужденными, ликующими хозяевами. Дзед Юзеф с внучкой Августиной находился в хате, которая принадлежала дяде Тараса.

— Вам тоже надо отдохнуть, — сказал старик.

— Сперва полностью восстановим нашу советскую власть, а потом и отдохнем, — засмеялся Гуреевич. — Или забыли, какой сегодня день?

— Как же забыть? Знаю. Седьмое ноября, светлый, великий праздник.

— Ну, то-то…

— Только до него ли сейчас? — вздохнул, перебив комиссара, дзед Юзеф.