Не говори, что лес пустой... - [112]

Давлят и Гуреевич подошли ближе к свету. Буквы прыгали перед глазами, с трудом выстраивались в слова, некоторые были совершенно непонятны, и Давлят переводил их, исходя из логического смысла всей фразы. Передача, как он догадался, состояла из обращения гитлеровского верховного командования к армии и народу. Речь шла о том, что седьмого ноября на Красной площади Москвы будут торжествовать не большевики, а доблестные  в о й с к а  ф ю р е р а. Большевистская Москва накануне падения, она доживает последние, считанные дни, большевистские правители уже бежали из нее, в городе царят паника и растерянность. С падением Москвы война против родины коммунизма будет победоносно завершена.

— М-да… — только и сказал Давлят.

А Гуреевич и все остальные, кто был в землянке, не проронили ни звука.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Выпал и снег, большой снег, белый-пребелый, и разом изменились и вид леса, и его запахи. Зелень сосен и елей стала словно бы темнее, голые ветви лиственниц почернели. По утрам воздух, казалось, звенел, был розовато-голубым, а после полудня все более синел, и к закату дня синева становилась густой. Остро пахло свежим, бодрящим морозцем.

Этот день был последним днем наказания, наложенного командиром отряда Давлятом Сафоевым на Клима Пархоменко, артиллериста Андреича и Махмуда Самеева. Всю минувшую неделю им пришлось изрядно попотеть: и в карауле стояли вне очереди, и печи топили, и картошку чистили, и расчищали от снега тропинки. Сейчас тащили откуда-то из чащи дрова и хворост, растапливали большой очаг на кухне.

Их все жалели, особенно старый Юзеф Колчинский и его внучка Августина. Глядя, как, прежде чем взяться за топоры, они потирали красные, озябшие руки или как валил от них пар, когда рубили дрова, Августина чуть не плакала. Она была уверена, что командир поступил с ними несправедливо, очень и очень несправедливо.

— Мне обидно за вас, пан Осьмушка, — сказала Августина Махмуду Самееву. — А вам самому разве не обидно?

— Э, все ерунда, сестричка! — весело улыбнулся Самеев.

— На что ж обижаться? — серьезно сказал Клим. — Все как положено по военным законам. Нам, наоборот, стыдно, что огорчили своего командира!

— У-у-у! Так вы любите своего командира?

— А как же иначе? — согнал с лица улыбку и Самеев. — Нас много, он один.

— Правильно, ребята, — сказал старый Юзеф, — наш командир достоин любви. Хоть и молод, да умен, с ясной головой и чистым сердцем. — Он сердито посмотрел на внучку. — Ты не трещи, как сорока, ежели чего не разумеешь.

— Так-то оно так, — сдвинул на затылок свою фуражку Андреич, — да что-то командир вроде сам не свой, не приметили? С того самого дня, как осерчал на нас.

— Приметили, как же не приметить, — сказал старый Юзеф. — Я никогда не видал, чтобы он серчал так долго.

— Только ли сердится? — вздохнул Самеев, подумав, что командира, кроме забот об отряде, гнетет и дума о жене и сыне.

Он, Махмуд, может представить, как тяжела эта дума, потому что и сам тоскует по своей жене, с которой толком так и не пожил. Но его жена хоть среди родни, а с командирской неизвестно что — то ли доехала, то ли сгорела в огне, то ли мыкается в чужой стороне. Нет ничего хуже неведения.

Махмуд Самеев, конечно, был прав: боль, которую испытывал Давлят, вспоминая Наталью и Султана, ничто не могло приглушить. Но он носил ее в душе, никому не выказывая, не открылся даже Тарасевичу. Он убедил себя, что его горе лишь маленькая частичка того всенародного горя, которое принесли на родную землю фашисты.

Однако всю неделю Давлят действительно ходил сам не свой, и пробила броню, в которую он заковывал сердце, записанная Иоганном хвастливая передача из Берлина, обещавшая немцам, что их фюрер в скором времени будет принимать военный парад на Красной площади.

Представить гитлеровцев в Москве невозможно, как невозможно представить утро без света: какое бы хмурое оно ни было, все равно ярче самой лунной ночи. Москва — наше солнце, наша радость и надежда, символ свободы и счастья народа, как же отдать ее врагу? Нет, не верится, что мы можем остаться без Москвы, — лучше уж смерть, чем этот позор. Но если немцы так уверены в своем скором успехе, значит, трудно Москве, напрягает, как видно, все силы, задыхаясь в железных тисках.

«Потеря Москвы не есть потеря России», — эти слова Кутузова, наверное, справедливы, он доказал, что действительно так, но нам… нам история не для утешений, да и век не сбросить со счета, иными были понятия. Нынче Москва не одной лишь России святыня, к ней устремлены взоры всего человечества, которое наверняка сознает, что его судьба зависит от судьбы Москвы, ибо если ступят фашисты на Красную площадь, то кровавый кошмар в Европе и в мире будет властвовать долго.

Вот от каких мыслей Давлят не знал покоя, и единственный, кто понимал это, был комиссар Микола Гуреевич. Он и сам переживал, им тоже владело горькое, тягостное ощущение оторванности, невозможности принять личное участие в том, что происходит у стен Москвы. Но, как человек бывалый, Гуреевич лучше владел собой и старался рассказами о пережитом хоть немного отвлечь Давлята от горестных дум. А в ответ у Давлята вырвалось: