Не герой - [67]

Дмитрий Петрович слушал ее, и ему казалось, что он попал в заколдованный круг, из которого нет выхода. Николай Алексеевич — писатель, он живет литературой. В сущности говоря, это безобразие — жить литературой. Это значит торговать вдохновением, чистыми, святыми порывами души. Но так делается во всем мире, люди пригляделись к этому и считают это естественным и справедливым. Но у человека с чуткой душой всякий раз, когда он берет плату за создание своего таланта, должно быть, бывает тайное угрызение совести, и это уже одно вносит нервозность в жизнь писателя. Между тем брать нужно, потому что жизнь ставит свои требования. Писатель уже не ждет с трепетом вдохновения, как это делали прежние авторы, а вызывает его, требует к себе, напрягает все свои силы и, быть может, обманывает себя, принимая за вдохновение простое напряжение нервной системы… Все это исподволь разъедает его организм, доводит до какой-нибудь неврастении. Заняться другим делом, более спокойным и менее ответственным, он не может — не умеет, да если бы и умел, его постоянно будет тянуть к писательству; явится внутреннее раздвоение, недовольство собой… Бакланов тогда в порыве нервного раздражения пришел к выводу, что писателю не следует жениться. Если идти дальше, то надо сказать, что ему следует отказаться от всех благ мира, от всего того, что дает современная культура, жить в бочке и питаться акридами. Но тогда писательство делается мученичеством, и такой идеальный писатель из своей бочки едва ли увидит и узнает ту жизнь, которой интересуется общество…

Дмитрий Петрович тихонько прошел в кабинет. На столе горела свеча, широкий синий абажур наполнял всю комнату тенью. Николай Алексеевич лежал на диване лицом вверх… Весь он до головы был закрыт одеялом, а голова была увязана белым полотенцем. Глаза его были раскрыты, и когда он увидел Рачеева, бледное лицо его оживилось улыбкой. Он вынул из-под одеяла руку и подал ее приятелю.

— Что за оказия, Николай Алексеич? — спросил Рачеев, отвечая ему улыбкой.

— Глупая оказия! — ослабевшим голосом ответил Бакланов. — Вздумал реветь… Никогда этого со мной не бывало! А главное — ноги отваливаются… Словно чужие. Вот это самое худшее… Не следовало так напрягаться… Подумай — чуть ли не в один присест — шесть листов!.. Безобразие!..

На его желтом лице промелькнули тени — то там, то здесь, словно вздрагивали мускулы. «Раздражается», — подумал Рачеев и поспешил переменить тему.

— О чем хочешь давай говорить, только не о писанье, не о литературе, не о пере, бумаге, чернилах… Так ведь?

— Это правда, дружище!.. Обо всем этом я не могу говорить спокойно!.. Послушай, меня вот что тяготит. Жена страшно беспокоится… Я видел по ее глазам… Уж я знаю, она там бичует себя, считает себя в чем-то виноватой и говорит о самоубийстве… Выясни ей, пожалуйста, что все это вздор, никто ни в чем не виноват… Экая досада! Доктор сказал, что провожусь с этой дрянью недели две… Поездка откладывается.

— Куда поездка?

— За границу, душа моя! Мы непременно поедем… Фу ты, какая дикая головная боль! Глаза выкатываются… Погоди, помолчим минут десять…

Он закрыл глаза и неподвижно, молча пролежал несколько минут.

— Поди, голубчик, успокой жену. А то она способна бог знает до чего додуматься. Попроси ее ко мне на минуту.

Рачеев вышел, а через четверть часа они вошли опять вместе с Катериной Сергеевной. Она села на краю дивана и старалась улыбаться.

— Как только поправишься, Коля, сейчас же поедем в деревню, куда-нибудь на самый юг… Я буду отлично вести себя, увидишь! — сказала она.

— Пустяки! — ответил он спокойно. — Мы поедем за границу!

— Никогда! Ни за что! — с ужасом воскликнула она, но тотчас же остановилась, заметив, что он волнуется. — Тебе нельзя много говорить. Тебе нужна тишина!.. — прибавила она.

Он опять закрыл глаза. Раздражительность его теперь уменьшилась; он ощущал страшную слабость, каждая фраза утомляла его, а приступы острой головной боли были мучительны… Но едва приступ проходил, ему опять хотелось говорить.

К двум часам ему удалось заснуть; в кабинете погасили свечу. Рачеев собрался уходить.

— А вы ложитесь спать! — сказал он Катерине Сергеевне. — Завтра я приду часов в восемь. Он вообще молодец, и я думаю, скоро совсем оправится…

— Я спать не могу! — заявила она.

— К чему же это? Вы этим никакой пользы ему не принесете!

— Нет, нет! Я ни за что не лягу спать! Ни за что! — решительно промолвила она.

— Но что же вы будете делать? Он теперь заснул и, вероятно, проспит всю ночь… Право, лучше и вы ложитесь. Завтра будете здоровей…

— Ни за что!..

Она говорила таким упорным тоном, что он потерял всякую надежду убедить ее. «Она в самом деле не ляжет, за это можно поручиться», — подумал он.

Он простился и ушел. Катерина Сергеевна осталась одна. В кабинете было совсем тихо; очевидно, Николай Алексеевич хорошо уснул. Лиза ушла в свою комнату. Катерина Сергеевна прошла по узкому коридору и постучала в низкую одностворчатую дверь.

— Ты еще не спишь, Лиза? — спросила она.

Лиза торопливо открыла ей дверь. Комната в одно окно, выходившее во двор, освещалась небольшой майоликовой лампой, стоявшей на столе. Здесь была кровать с отвернутым одеялом, приготовленная для спанья, дамский письменный столик, этажерка с книгами, несколько стульев. На столе бронзовая рамка с портретом Николая Алексеевича, альбом с карточками писателей, артистов и знакомых. В углу круглый столик с небольшим стоячим зеркалом.