Не дрогнет рука. Роман - [18]

- У детей кровь не берем. Подрастете, тогда, пожалуйста, будем рады, а сейчас нельзя.

Огорченная и обиженная, я уже пошла прочь, но она окликнула меня.

- Почему вы вдруг решили стать донором?

- Я хотела быть полезной, - невнятно вымолвила я, готовая расплакаться, - люди мучаются, болеют, умирают, а я здоровая, живу хорошо и… ничего… никому еще не сделала… чтобы помочь.

Суровое лицо старой докторши несколько смягчилось.

- Чтобы быть полезной больным, вовсе не обязательно отдавать им свою кровь. Вот во время войны в этот госпиталь приходило очень много девочек, девушек, женщин, чтобы ухаживать за больными, развлекать их, писать им письма. А теперь, хотя здесь по-прежнему лежат страдающие, беспомощные, часто совершенно одинокие люди, очень редко кто приходит развлечь или поухаживать за ними. А потребность в таких добровольных сестрах милосердия, как их раньше хорошо называли, очень большая. Все-таки у госпитального персонала не всегда бывает время развлекать больных.

- Значит, мне можно было бы приходить сюда? - спросила я с робкой надеждой.

- Не знаю, право, как тебе и ответить, - сказала Мария Дмитриевна Старовская (так звали главного врача), с сомнением глядя на меня. - Может быть, это у тебя просто каприз, хотя и основанный на добром побуждении. Вероятней всего, что он так же быстро погаснет, как внезапно вспыхнул…

- Проверьте меня!

- Ну, что же, давай попробуем, - ответила докторша (спасибо ей!). - Но только смотри, чтобы твоя затея не помешала школьным занятиям. Скажем так, - на минуту задумалась она, приложив палец к кончику носа. - Лучше всего приходи ты к нам два раза в неделю в определенные дни, часика на полтора, на два. Сперва я сама тебе буду говорить, в какую палату идти и с кем там заняться, а потом, когда освоишься, уже сама будешь знать, что делать.

Дома все набросились на меня. Оказывается, папин знакомый наябедничал ему по телефону, и теперь папа, Радий и Клара в один голос кричали, чтобы я не смела ходить по госпиталям. Кстати, Клара больше всего боялась, что я принесу оттуда какую-нибудь болезнь и всех (то есть прежде всего ее) перезаражу.

По обыкновению, я молчала, пока над моей головой бушевала эта буря, прекрасно зная, чем все кончится. Я оказалась права: покричав, все занялись своими делами, а потом, когда я каждую среду и субботу стала уходить по вечерам в госпиталь, никто даже не поинтересовался, где я пропадаю до позднего вечера. Няня, конечно, все знала и одобряла меня. Она сама была бы рада ходить со мной, но не имела для этого ни минуты свободного времени: ведь при такой хозяйке, как Клара, вся работа по дому лежала на ней.

На первых порах мне казалось, что я не выдержу. Невероятно тяжело было видеть живое человеческое горе, зная, что ты не в силах хоть сколько-нибудь помочь. Чувствуешь себя точно виноватой, что ты здорова, молода и можешь надеяться на настоящее счастье в жизни. А они? До сих пор я не могу забыть красивую молодую женщину, юриста, лишившуюся обеих ног и руки. Она мне рассказывала, что собиралась ехать пригородным поездом на правый берег, чтобы посмотреть новую квартиру, где вскоре должна была начаться ее новая жизнь с человеком, которого любила. Опоздав, она вскочила на ходу на подножку вагона, поскользнулась… и вот лежит здесь, зная, что отсюда ее вынесут, чтобы отправить в дом инвалидов, где она и будет жить, пока не придет смерть. О смерти она говорила, как об избавлении. Тому человеку, который ждал ее на пороге нового дома, она, едва придя в себя, велела передать, чтобы он постарался забыть ее. Он не хотел и слышать этого, очень горевал, клялся, что не оставит ее никогда. Я видела его не раз. Сперва он приходил к ней почти каждый день, потом раз в неделю, потом перестал ходить.

Помню девушку моих лет, прелестную, как нежный весенний цветок. Она уже семь лет лежала без движения, врачи говорили, что вылечить ее почти нет надежды. Немало было и других несчастных, исковерканных, обездоленных болезнью людей. Для большинства из них, особенно для тех, кого никто не посещал, малейшее проявление внимания было несказанно дорого.

Я прекрасно понимала, что одна не смогу принести существенной пользы всем этим людям, лежащим в огромном трехэтажном здании. Посоветовавшись со Старовской, я на одном из наших классных комсомольских собраний предложила наладить связь с госпиталем. Желающих вызвалось много, но мы знали, что с таким делом шутить нельзя, и отобрали самых надежных. Тут мы с Валентинкой чуть не рассорились навеки, когда я пошутила, что она своими шумными повадками и голоском, слышным за километр, растревожит всех больных. Валентинка так возмущалась и кричала, что из соседнего класса прибежали девочки узнать, не случилось ли у нас какой беды. Мне же потом пришлось ее уговаривать, успокаивать и просить прощения, хотя она сама в гневе бог знает что мне наговорила.

Мы отобрали четверых самых надежных девочек из нашего класса и, видимо, не ошиблись в них. С тех пор прошло уже несколько лет, все мы окончили школу и поступили, кто в медицинский, кто в педагогический институт, а все-таки продолжаем посещать госпиталь, ставший для нас родным.