Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [91]

Я решила не рассказывать окружающим про состояние моего психического здоровья в контексте профессиональных отношений (в отличие от личных), за исключением ситуаций, когда не рассказать означало бы напрямую солгать. Например, в заявлениях о приеме на работу во всех юридических школах, кроме одной, спрашивали, была ли я вынуждена взять отпуск в других школах по причине эмоциональных трудностей. Формально, мне не надо было брать академический отпуск, когда я болела во время учебы в Оксфорде, потому что я писала диссертацию, а не посещала занятия. Поэтому везде я отвечала «нет» без зазрения совести. Однако в Стэнфорде меня спросили, вынуждена ли я была когда-либо взять отпуск или снизить нагрузку из-за эмоциональных проблем. В этом случае я вынуждена была ответить «да», хотя в пояснении я сделала акцент на депрессии, не на психозе. Если бы я поступила по-другому, это резко снизило бы мои шансы на любую карьеру — как только это было записано в документах, все мои мысли и все, что я бы ни написала, стало бы восприниматься как бред сумасшедшей. Не обращайте на нее внимания, она ненормальная. Я не могла позволить этому случиться.

Мой мозг был инструментом моего успеха и моей гордостью, но он также был и орудием моего разрушения. Да, таблетки помогали, но каждый раз, когда я клала их в рот, служил напоминанием, что некоторые люди — умные люди, которым я доверяла и которых уважала — считали меня психически больной, что я была неполноценной; каждая доза навана была уступкой этому. Больше всего на свете я хотела быть здоровой и целостной; я хотела существовать в мире как свое подлинное «я» — и я была убеждена, что лекарства подрывали веру в это. И поэтому я продолжала пытаться их избежать, играя с дозировкой, проверяя, насколько далеко я могу зайти, прежде чем обожгусь. И, конечно, я обжигалась каждый раз — даже в своем отрицании, я это знала. Но если огонь, который меня обжигал, означал мое разрушение, это был тот же огонь, который поднимал меня утром из постели и посылал меня в библиотеку даже в самые ужасные дни.

Стив называл меня «моторчик, который все может», и я была горда этим прозвищем. Каждый раз, когда меня сбивало с ног, я поднималась снова и снова. Не было причины, по которой я не могла бы продолжать это делать. Мне просто нужно было контролировать мой ум, а не наоборот, и если я буду осторожной, я смогу полнокровно жить той жизнью, какой я хочу.

Когда годы, проведенные мною в Нью-Хейвене, подошли к концу, я сказала горьковато-сладкие слова прощания всем своим друзьям, и доктору Берриману в особенности. Мы были хорошей командой — я не только твердо стояла на ногах, но и продвигалась вперед. Итак, в выходные Четвертого июля 1989 года — ровно год спустя с того дня, когда появились первые симптомы моего кровоизлияния в мозг — я поднялась на борт рейса в Лос-Анджелес, в этот раз улетая туда навсегда. И в этот раз это была гораздо более спокойная поездка.

* * *

Вопрос, конечно, был не в том, будет ли у меня эпизод психоза, а в том, когда он будет.

Пункт, в который входит упаковать всю вашу жизнь и начать ее заново, стоит вверху списка больших жизненных стрессов — он занимает ту же ступень, что и развод, серьезный диагноз, увольнение с работы, переход на новую работу, и оплакивание усопшего члена семьи. А также возник ряд других вопросов помельче, которые нужно было решать каждый день: Где находится продуктовый магазин? Где мой банк? Где лучше всего покупать зубную пасту, или электролампочки, или свежие фрукты, или взять видео напрокат вечером в пятницу? Когда придет работник телефонной компании и где моя переадресованная почта?

Добавьте к этому шизофренический «регулятор» и необходимость его еще раз выстроить. Как в новом и незнакомом пейзаже кто-то может построить полностью предсказуемую, знакомую, управляемую жизнь, в которой нет сюрпризов? И построить ее быстро, потому что от этого буквально зависит вся ваша жизнь.

Мне помогло, что Лос-Анджелес напоминал мне о доме — широко раскинувшиеся предместья, пальмы, голубое небо, близость океана. Я даже вскоре решила, что Лос-Анджелес — улучшенный Майами: с лучшей погодой, лучшей едой, кинотеатрами, театром, без ураганов (несмотря на редкие землетрясения), и (часто) меньшей влажностью. Хотя все остальное было в полном беспорядке.

Стив был в двух тысячах миль от меня; он начал работу в аспирантуре в университете штата Мичиган в Анн Арбор. Мы разговаривали по телефону почти каждый день, но это было не то же самое, что сидеть всю вторую половину дня напротив друг друга, поедая пиццу. Я скучала по нему и по тому, как он клал руку мне на плечо или мягко похлопывал меня по спине, давая мне понять, что все будет в порядке. Когда в последний раз кто-нибудь меня коснулся или смог меня подбодрить, так же, как мог только он, как мог только он один?

И хотя доктор Каплан был очень хорошим специалистом, он не был Берриманом (не больше, чем Берриман был миссис Джоунс). Все в нем было другим; особенно беспокоил меня тот факт, что стулья в его кабинете стояли не на тех же местах, что в доме Берримана — незначительная деталь, но эффект был такой, будто я была слепой, входила в знакомую комнату и обнаруживала, спотыкаясь о стулья, что кто-то переставил мебель.