Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [90]

Я была ошеломлена и опечалена, и в то же время не удивлена. Мой отец был спокоен, чего нельзя было сказать о моей матери. Она была подавлена горем — ее отец умер незадолго до этого, но эта потеря брата после стольких лет борьбы была гораздо тяжелее. Моего красивого, милого, молодого дяди больше нет. Вот просто так. Но я не могла поехать во Флориду, чтобы оплакать его, я должна была лететь в Лос-Анджелес на следующее утро, у меня было назначено много встреч, и у меня было очень мало времени на все это. Я хотела поехать на его похороны; я сожалела (и продолжаю сожалеть), что я не была там, чтобы поддержать маму и чтобы почтить борьбу моего дяди.

Самоубийство почти всегда оставляет на своих обломках выживших, с чувством, что они могли бы что-то сделать, должны были что-то сделать, чтобы спасти жизнь того, кого они любили. «Если бы только я сказала это или сделала вот это… Что же мы упустили, чего не заметили, где мы потерпели неудачу?» В эти первые ужасные дни невозможно ничего сделать, чтобы облегчить это горе, и любые намеки на то, что это было «неизбежно», отвергаются.

Даже хуже, я начала идентифицировать себя с дядей Нормом. Не случится ли это со мной однажды? Дойду ли я когда-нибудь до состояния, когда одна мысль о еще одном докторе, еще одном тесте, еще одной таблетке, еще одном кризисе, еще одной госпитализации просто столкнет меня с края пропасти?

Повесив трубку телефона, я стояла в одиночестве в своей маленькой квартире с упакованными чемоданами и началом моей новой жизни, и я с вызовом сжала кулаки. Нет! Нет! Это был он, его жизнь, его причины; а это была я, в своей.

* * *

Жизненно важным шагом в моем выживании и основной причиной для этой поездки был поиск хорошего психоаналитика. Под руководством миссис Джоунс и доктора Берримана я научилась тому, что без страховки в виде разговорной терапии, все остальное не имело значения. Я побеседовала с четырьмя специалистами (они были рекомендованы друзьями, коллегами и Берриманом) и, в конце концов, мой выбор пал на того, которого предложил Берриман. Его звали Каплан, и его впечатляющий послужной список включал работу со многими серьезно больными пациентами в больнице лос-анжелесского округа.

Мой первый визит в офис Каплана был обнадеживающим — офис был очень эклектично обставлен коллекцией вещей, которые, казалось, не имели никакой связи друг с другом (повсюду покосившиеся стопки книг, бумаг, и записных книжек, разношерстные лампы, невзрачная мебель). Для меня это было свидетельством его активной научной жизни, охватывающей многое — преподавание, письменные работы, лечение больных. Поскольку мой офис как тогда, так и сейчас, представлял собой хаотичный беспорядок, мне пришлось по сердцу, что офис Каплана был почти таким же. И он мне также напомнил кабинет миссис Джоунс — в этом было скрытое предположение, что внешняя сторона вещей не имела большого значения, но что путешествие во внутренний мир значило многое.

С первых наших минут вместе было ясно, что Каплан не только понял мою болезнь, но и также был совершенно готов к соединению психоаналитического подхода с медикаментозным (с чем не всегда были согласны другие психоаналитики). Но я задавалась вопросом, был ли он готов к степени проявления моих приступов и насилию, которое иногда овладевало мной в эти моменты. Возможно, он брался за большее, чем мог сделать. «Не беспокойтесь об этом», — сказал мне Берриман. «Не бойтесь ее», — сказал он Каплану.

Остальные дела из запланированных — обеды и ужины с людьми, которые вскоре будут моими коллегами, поиски жилья — прошли лучше, чем я могла надеяться; я даже смогла пройти через все это совершенно невредимой. Внимая увещеваниям Стива, я принимала лекарства, хорошо питалась, давала себе отдохнуть, сколько требовалось, и вообще очень неплохо провела время. Квартира, которую я нашла — просторная, с одной спальней — находилась в современном оштукатуренном четырехэтажном здании, типичном для западной части Лос-Анджелеса, и в получасе-сорока минутах езды на машине от университетского городка. Поскольку я давно решила, что никогда не буду жить на первом этаже — потому что кто же знает, что таится по ту сторону окна? — я чувствовала себя комфортно наверху. После того, что я пережила с говорящими домами в старшей школе (воспоминание, которое нервирует меня и по сей день), мне не хотелось жить в опрятном маленьком бунгало или коттедже. И никакого двора, террасы, или балкона, чтобы я не видела вокруг деревьев и странных теней, притаившихся в углах. Я хотела быть надежно защищенной в четырех недоступно-высоких стенах.

Все мои будущие коллеги не только делали вид, что хотят, чтобы я чувствовала себя как дома, но и сделали все для этого. Когда мы прогуливались по кампусу[21], я начала ориентироваться — вот здание юридического факультета, вот библиотека, а здесь гараж-парковка для преподавательского состава — я остро ощущала на своих плечах теплое солнце и какую-то мягкость воздуха. Здесь мне будет хорошо, думала я. Здесь мне будет очень хорошо. Здесь все встанет на свои места.

За исключением, конечно же, того далеко не являющегося случайным вопроса, как поведет себя мой непредсказуемый мозг. Несмотря на мою историю, несмотря на диагнозы и прописанные медикаменты, частые галлюцинации и гибельную божью кару — несмотря на Каплана — я все еще не была уверена, что у меня была психическая болезнь. Не была я уверена и в том, что мне действительно нужны были лекарства. Признать одно или другое означало признать, что в моем мозге была серьезная поломка, и у меня просто не было сил сделать это. И я также не могла посвятить других в свою тайну.