Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [87]

Мама повела меня обратно к врачу. Поначалу он не был особенно обеспокоен — до той поры, пока он не обнаружил, что я совершенно не помню, что приходила к нему раньше — обсудить мои головные боли, или что я получила рецепт. Немедленно он сказал моей маме везти меня обратно в больницу.

Итак, мы поехали в отделение неотложной помощи. Несколько часов я сидела на каталке в холле. Наконец-то я ответила на все стандартные вопросы, и опять нам казалось, что они собираются отправить меня домой. Но затем осматривавший меня терапевт спросил меня, не было ли мне больно, когда я поднимала ноги и пыталась достать до пальцев ног. И это было больно.

Пункция спинного мозга, которую он немедленно взял, была желтоватого цвета, со следами сухой крови. Мне поставили диагноз субарахноидального кровотечения — у меня шла кровь из мозга.

Процент летальных исходов при этом кровотечении — около пятидесяти, хотя я этого в то время не знала. Мне было тридцать два года и, до той поры, мой мозг вел себя очень хорошо и в то же время — очень плохо.

Было три часа утра, когда нейрохирург вошел в смотровую комнату. Он хотел провести процедуру, которая называлась ангиограммой, и которая позволила бы ему увидеть кровяные сосуды в моем мозге. Ангиограмма — это всегда рискованная процедура, но в этот раз она было абсолютно необходима. Если ангиограмма обнаружит аневризму, мне понадобится экстренная операция на головном мозге.

Я помню, что я слышала эти слова — с ослепительно сияющими лампами над головой, с больничными запахами и звуками, и я, и моя мама были в слезах. «Если со мной что-нибудь случится, пожалуйста, вы с папой продолжайте жить и живите хорошо. Это то, чего я хочу». Мамины всхлипы стали громче. Как ни была я испугана за себя, я была еще больше испугана за своих родителей. Если я умру…

Ангиограмма не позволила поставить окончательный диагноз. Зачастую, ангиограмма не может обнаружить причину кровотечения, в этом случае врач предполагает некую структурную аномалию — как, например, очень маленький (и поэтому необнаруженный) аневризм или артериально-венозный порок развития — которая кровоточила и разрушила себя. В конечном счете, мне в любом случае не нужна была операция. Когда я услышала эту новость, я почувствовала такое облегчение, что плакала почти до истерики.

Папа приехал вскоре после того, как меня положили в больницу. Я провела там еще три недели; через день-другой моя память улучшилась, хотя для того, чтобы прошли головные боли, понадобилось больше времени. Были бесконечные анализы — томография, магнитно-резонансное исследование, еще одна ангиограмма, и пункция спинного мозга каждый день, до той поры, пока, наконец, киста моего спинного мозга просто не сплющилась, и они не смогли больше брать пробы.

Пока я была в больнице, они сняли меня с антидепрессантов; учитывая другие успокоительные, которые я принимала, доктора были уверены, что антидепрессанты были бы слишком большой нагрузкой для моего организма. Поэтому, находясь в центре уколов, ощупываний, всех этих «хммм…» и «ну, с другой стороны это может быть как тем, так и этим», исходящих от стоящего надо мной медицинского персонала, я была невероятно грустна и испугана. И, как следствие, впала в психоз.

Однажды вечером я вдруг уверовала, что я была так называемым «щелочным убийцей», мужчиной, который попал под суд в Коннектикуте за то, что разрезал свою жену на куски бензопилой и пропустил их через дробилку для щепы. Прицепленная к стойке с внутривенной капельницей, я побрела к стойке дежурной сестры и сообщила сестрам, что им нужно было позвонить в полицию и сообщить о моем местонахождении. Очень бережно они отвели меня обратно в палату и положили в постель.

На следующий день во время обхода один из врачей спросил меня о том, что случилось. «Я слышал, вы были расстроены прошлой ночью, в чем было дело?»

«Собственно, я думала, что я „щепочный убийца“», — сказала я ему. «Я все еще не уверена, он это или я. В любом случае, я очень плохой человек — я зло, на самом деле».

В ответ доктор разразился таким громким смехом, что его слышали медсестры в коридоре, и это сразу же заставило меня устыдиться. Он думает, что я сумасшедшая.

Стояло лето, и доктора Берримана не было в городе, он был в отпуске; на счастье, он попросил коллегу, консультанта, практикующего в больнице, заглянуть и проведать меня. Доктор Фейнштейн заходил ко мне почти каждый день, и был очень добрым и успокаивающим, именно таким, в котором я нуждалась.

«Я взаправду испугана», — сказала я ему. «Я вижу теперь, что можно расстаться с жизнью вот так», — и щелкнула пальцами.

Он кивнул. «Это правда. И это очень печально. Но знаете, Элин, большинство людей приходят к этому заключению, когда им за пятьдесят — вы просто рано это поняли».

Посещения Фейнштейна, вместе с частым обществом моих родителей, которые приходили навестить меня каждый день в течение трех недель, пока я находилась в больнице, помогли мне безмерно. Мой брат вместе со своей семьей тоже приехал из Нью-Йорка навестить меня ненадолго; мы все вместе ходили в кафе перекусить или как следует наесться. Поздно ночью, когда все расходились, я спускалась в гостиную, привязанная к своему столбу с капельницей. Здесь я выкуривала сигарету и слушала классическую музыку по музыкальным каналам телевизора, стоящего в общей гостиной. Мои родители прибили к моей двери табличку с надписью «риск самоволки», и, в то время как нас это смешило, докторов это явно раздражало. К нам относились так, будто мы не принимали всерьез ни госпитализации, ни ее причины, хотя на самом деле мы были в ужасе, и наши шутки были способом защититься от этого ужаса.