Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [45]

Моя личная жизнь была такой, как всегда, когда я приезжала в новое место. Я встречалась с людьми, но не заводила друзей. Я не хотела рисковать, позволив кому бы то ни было узнать правду обо мне. Мне некому было доверять, вряд ли нашелся бы человек, у которого «работа» моего ума не вызвала бы отвращения. И, хотя я всегда чувствовала себя инопланетянкой, это было особенно выражено в эти первые месяцы в Нью Хейвене. Шел 1982 год, и меня не было в стране в течение последних пяти лет. Я почти ничего не знала об американской культуре, или о последних модных направлениях и звездах, да и еще меньше этим интересовалась. Разговоры о политике пролетали у меня между ушей; кто-то пытался убить президента Рейгана, пока меня не было, и это едва отметилось в моем сознании. Студенты слушали музыку на маленьких кассетных плейерах с наушниками и разговаривали о видео роликах в жанре рок. Я никогда не видела и не слышала о рок-видео (или неоперившейся еще рок телестанции, МТВ, не говоря уже о кабельном телевидении), и я пропустила фильмы, снятые за пять лет — я не знаю, почему ни я, ни мои друзья в Оксфорде не ходили в кино, как-то так получилось. Я все еще носила темно-синие кеды, в то время как все остальные перешли на кроссовки для бега, моду того времени. Я говорила с легким британским акцентом (который многие американцы принимали за британский, но который любой британец моментально распознает как американский), что, несомненно, смотрелось как важничанье. На самом деле, я подсознательно переняла многое из британского поведения — я держалась на расстоянии от людей, которых я не знала, и меня немного коробило, когда студенты обращались к преподавателям по имени, или задавали личные вопросы, или делали комментарии, которые казались мне грубыми или агрессивными. Все последние пять лет в любом профессиональном окружении ко мне обращались как «мисс Сакс», переключение на «Элин» казалось странным и немного дезориентировало.

Моя переписка с миссис Джоунс была для меня отдушиной или хранилищем для всего моего бреда. Я знала, что человек, читавший мои письма, знал меня, понимал меня и понимал контекст моих писем. Но как только у меня не осталось времени ей писать, не осталось и места для выхода моего сумасшествия, ситуация начала нагнетаться. Вдобавок, я не проходила никакого лечения или терапии, не принимала никаких медикаментов. Было много симптомов, указывающих на то, что мне надо было что-то делать — поговорить с кем-то, принимать какие-то таблетки. Я это знала — в конце концов, я не была идиоткой. Но таблетки — это плохо, препараты — это плохо. Костыли — это плохо. Если тебе нужен костыль, значит, ты хромой. Это означало, что ты не достаточно силен, чтобы справиться своими силами. Это значит, что ты слаб, что ты бесполезен. Для меня моя собственная полезность определялась одним — работой.

Мне нужно работать. Я пыталась проигнорировать свою уверенность в том, что преподаватель по юридическим исследованиям отпускает унизительные комментарии в мой адрес во время лекций. Я пыталась не обращать внимания на других студентов, которые, конечно же, видели во мне только зло и думали, что я умственно отсталая, и говорили обо мне, как я только удалялась на достаточное расстояние, чтобы не расслышать их. И дома не было передышки — там занималась моя вечно жизнерадостная соседка по комнате. Я хотела позвонить миссис Джоунс, но Эмили всегда была дома, а мысль о том, что она могла услышать наш разговор, приводила меня в ужас. Если я только хорошенько постараюсь, сконцентрируюсь, я смогу победить это самостоятельно.

А затем начались сильнейшие бредовые мысли о моем профессоре по контрактному праву, молодой, умной, полной живости и забавной женщине, которую я быстро начала идеализировать. «Она обо мне заботится. Она — Бог. В ее власти сделать так, чтобы у меня все было хорошо. Она знает про убийства и хочет помочь. Но я все лее не позволю ей убить меня. Она хочет мне помочь. Она обо мне позаботится. Это в ее власти, потому что она — Бог. Я могу греться в лучах ее божественной славы». Каждый вечер часами я купалась в этих мыслях, раздумывая, не должна ли я ее поблагодарить за все, что она для меня делала. Может подарить ей какой-нибудь подарок? Или написать ей письмо?

И всегда эти мысли сопровождались болью в голове — тяжелой, бьющей, обжигающей, настоящей болью, не как при физической головной боли, а более интенсивной пульсацией где-то внутри моего черепа; звуковыми волнами. Бывали дни, когда я опасалась, что мой мозг действительно нагревался и мог взорваться. Я представляла себе мозги, разлетающиеся по всей комнате, забрызгивая стены. Когда бы я ни садилась за стол и пыталась читать, я ловила себя на том, что обхватывала руками голову, пытаясь удержать это все внутри.

Однажды во время разговора с Эмили я отвернулась от нее и увидела позади себя бородатого костлявого человека с дикими глазами, держащего большой нож и готовящегося атаковать. Я задохнулась от ужаса. Галлюцинация тотчас же исчезла.

«Элин, что такое?» — спросила Эмили.

«Ничего», — сказала я. «Все в порядке».