Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [43]

Я не знаю, как я добралась домой, но когда я пришла, свет был погашен, а Джанет и Ливия были уже давно в постели и спали. Я проплакала всю ночь.

Мой самолет в Штаты вылетал на следующий день. В течение долгих часов путешествия, сопровождаемых несвежим воздухом, плохой едой и периодическим шумом от беспокойных детей и кашляющих пассажиров, мне было холодно и одиноко, и я тонула в фантазиях и собственном горе. Снова и снова я проигрывала в сознании предыдущие пять лет, лихорадочно пытаясь ежесекундно удерживать демонов в своей голове от того, чтобы они захватили самолет и растерзали пассажиров. Время от времени я подумывала о том, чтобы спросить стюардессу, не возражает ли она, если я выпрыгну из двери аварийного выхода. В остальном полет был совершенно не примечательным.

Глава девятая

Как обычно, моя семья встретила меня в аэропорту Майами. Я почти не заметила, что мои родители немного постарели со времени нашей совместной поездки, хотя, подозреваю, для стороннего наблюдателя они выглядели куда как крепче и бодрее меня. Толпа с загорелыми и здоровыми лицами, в водовороте которой мы находились, пока ждали моего багажа и проходили таможню, казалась личным упреком мне — я знала, что моя бледность выдавала во мне человека, находящегося в душевном раздрае и сидящего большую часть времени взаперти, зарывшись носом в книги.

Хотя я и рассказала папе и маме о своей второй госпитализации, я специально не стала посвящать их во все детали. Поэтому они не знали подробностей, не спросили про них, и, в любом случае, я не собиралась ими делиться. К чему это могло привести? Я только заставила бы их еще больше беспокоиться, и вдобавок это усилило бы мое ощущение неловкости и стыда. Поэтому разговор по дороге домой осторожно скользил по поверхности: Поздравляем тебя с замечательными успехами в учебе. Рады, что ты, наконец-то, вернулась в США. Йельский университет для изучения права — это замечательно. Ты ужасно бледная и худая, Элин, тебе будет полезно провести какое-то время на солнце.

Мои родители, очевидно, решили, что я могу жить своим умом, и не нуждаюсь ни в какой помощи. С одной стороны, для меня всегда было облегчением, когда наши беседы ничем не заканчивались; с другой стороны, я иногда интересовалась, что бы произошло, если бы, хотя бы один раз, они закончились хоть чем-то. Но между нами всегда была стена «уместности»; мы тщательно выстраивали ее годами, по одну сторону была я, со своим набором инструментов, они — по другую, с инструментами, которые выбрали они. Пока на ровном месте не случалось ничего из ряда вон выходящего (пока мне удавалось держать себя в руках, не создавая заморочек при общении с ними), все было тихо-спокойно, и в этот первый день, проведенный вместе, и во все остальные дни в течение этого бесконечного лета.

«Как ты провела день?»

«Хорошо, мне удалось многое сделать. А у тебя как?» «Как обычно. Вот, попробуй эти обалденные помидоры». Ничего, ничего, ничего.

В это лето у меня не было никаких институтских занятий; на самом деле у меня не было и никаких обязательств — и отсутствие расписания и организованной структуры выбили меня из колеи. Вдобавок, я не принимала никаких лекарств, кроме снотворного, да и то не всегда. Поэтому большую часть времени я провела взаперти в своей комнате, неистово щелкая по печатной машинке — я писала миссис Джоунс одно скорбное письмо за другим. Десять, пятнадцать страниц за раз, не переставая всхлипывать, включив громко играющую классическую музыку, чтобы никто меня не услышал. Бывали моменты, когда мне казалось, что боль от расстояния между нами заставит меня лежать, скрючившись, на полу. Слепящее летнее солнце Майами, тяжесть влажного воздуха, веселая болтовня и занятые чем-то люди, мимо которых я проходила, когда я выбиралась на улицу — да что мог кто-нибудь знать о моих фантазиях? Или о демонах, с которыми я боролась по ночам, или о том, как мне приходилось стискивать зубы в течение дня, чтобы выдавить из себя простейшие любезности «извините меня», «спасибо», «прошу прощения»? Пожалуйста, миссис Джоунс. Пожалуйста, пожалуйста.

Иногда я получала от нее ответное письмо, размеренное и доброе, в духе предостережения — признавая, по всей вероятности, что нам нужно соблюдать некие границы, потому что мы уже находимся за рамками отношений пациента и психоаналитика. Я чувствовала глубокое облегчение каждый раз, когда она мне писала; это означало, что она не умерла, и что я тоже не мертва, по крайней мере, для нее. Своими словами она пыталась успокоить меня, признавая, что этот переходный период давался мне нелегко, и что она желает, чтобы мне вскоре стало легче. Она знала, что я по ней скучала. Надо держаться, и все будет хорошо.

А затем неожиданно была череда новостей про перестрелки на рабочем месте, рассерженных почтовых работниках, о трупах коллег — последствиях чьего-то приступа ярости. Почтальон оставил аудиозапись своих мыслей, бессвязных и бредовых, которые не очень-то отличались от моих собственных. Его слова звучали как слова ненормального. Могла бы я совершить такое? Или, может, я уже это сделала? Может быть, я массовый убийца? Может, я — это он? Может, это я застрелила всех этих людей? Может, они убили не того человека? Эти мысли преследовали меня неделями, я мучилась вопросом, не приложила ли я руку к этой кровавой бойне. Может, они обвинили невинного человека? Должна ли я пойти в полицию и признаться? Я — зло, Голоса и команды. Кто-то должен выполнить их приказ. Скажи им убираться!