Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [39]

А затем она упомянула то отделение, где я, собственно, была пациенткой. Моментально потеряв дар речи, я выпрямилась на стуле.

«Ну, я не уверена, что это будет лучшим местом для меня», — наконец-то сказала я. «Я сама не так давно была там пациенткой. Сначала амбулаторно, а потом я была там какое-то время в стационаре, ммм, я не знаю, что по этому поводу подумает персонал. Я имею в виду, может быть все и будет в порядке, но с другой стороны я думаю, что другое отделение будет, возможно, лучше, по крайней мере, для начала». Замолчи, Элин, перестань говорить. Это не ведет ни к чему хорошему.

Неуловимое выражение пробежало по лицу женщины, а затем сменилось попыткой натянуто улыбнуться. «Понятно», — сказала она, перекладывая какие-то бумаги из одной стопки в другую. Затем она сложила руки. Как я знала по опыту, этот знак редко был хорошим. «Знаете, мисс Сакс, мне нужно об этом немного подумать», — сказала она. «Я не совсем уверена, есть ли на данный момент действующие вакансии для добровольных помощников — вы понимаете меня, я не сомневаюсь. В любом случае, спасибо, что пришли, я свяжусь с вами, как только что-нибудь выясню».

Выходя из здания, я попыталась не растерять свой обычный оптимизм. Я еще раз прокрутила в голове свое собеседование — оно прошло хорошо, ведь так? — затем села на свой маленький мопед и поехала домой. И начала ждать.

Когда она не позвонила через пару дней, я позвонила ей сама и оставила сообщение. На следующий день я перезвонила еще раз, оставила еще одно сообщение. Опять ничего. После моего третьего звонка и опять не получив ответа, до меня наконец дошло, что сделало мое признание. Это был болезненный урок, но тот, который я пронесла через последующие двадцать пять лет. Никогда не говори им то, чего ты не обязана говорить. Никогда добровольно не давай никакой информации, о которой тебя не спрашивают.

Я зализывала свои раны в течение еще пары дней, исступленно бормоча о своем разочаровании миссис Джоунс. Затем я еще раз постаралась получить место добровольного помощника, но в этот раз в больнице Литтлмор, другом психиатрическом учреждении в Оксфорде. Литтлмор был также построен в середине 1800-х, но для бедных людей, и от его здания тоже веяло безнадегой. Во время собеседования и в течение рассмотрения моего заявления о приеме на работу, я ничего не рассказала о своем психиатрическом прошлом. Они тут же взяли меня и назначили время моей работы — от пяти до десяти часов в неделю.

В Литтлморе я работала в основном в отделении групповых занятий, куда каждый день приходили проводить время пациенты, большинство из которых были хрониками. Я вела групповые физические упражнения и занятия по искусству, а иногда я просто сидела в комнате и тихо разговаривала с пациентами. С самого начала у меня не было никакой нервозности или тревоги, когда я была рядом с ними; мне казалось совершенно естественным быть там и делать все возможное, чтобы хотя бы немножко облегчить чье-то тяжелое бремя болезни.

Одним из моих любимых пациентов был Том, бывший пациент Р.Д. Лэнга, выдающегося психиатра «анти-психиатрии» шестидесятых[8]. Том был умен и умел хорошо выразить мысль; он потчевал меня историями про ЛСД-вечеринки, которые Лэнг устраивал в лесу для своих пациентов. Я терялась в догадках, что он вообще делает в этом отделении, но я предположила, что ему нужно находиться в структуре такого типа, чтобы оставаться таким здоровым и последовательным, каким он казался.

В отделении был еще один пациент, Роберт, низкий, мускулистый мужчина, который поначалу совершенно не показался мне больным. Затем я узнала, что до того, как попасть в Литтлмор, он был пациентом легендарного Броадмора в Лондоне, одной из британских больниц для душевнобольных преступников. Однажды, когда я собирала пациентов на выход в город, Роберт подошел ко мне со сжатыми кулаками, красным от ярости лицом, и невнятно пробормотал нечто, что я могу описать только как угрожающее рычание. С какой стати? Несколько встревоженная, я спросила сотрудников, что произошло.

«А, Роберт убил свою мать», — вскользь заметили они. — «Поэтому он и был сначала в Броадморе. Он всегда такой в День Матери[9]».

А, так этот мужчина не просто сумасшедший, он действительно убил человека. Я гадала — может быть, в тот момент я напомнила Роберту его мать. И на следующий день, когда он оказался единственным, кто захотел пойти со мной в город, я почувствовала, как у меня засосало под ложечкой. Может, он на меня сердился? Грозила ли мне опасность от этого мужчины, который уже убил одну женщину, и, возможно, невидимые силы спровоцируют его на убийство еще одной?

Во время прогулки он вел себя прекрасно, и по дороге туда, и по дороге обратно. Несмотря на все мои благие намерения, клеймо, которое несут на себе душевнобольные — это палка о двух концах, которая не только может ударить по мне, но и которой могу ударить я.

Однажды днем в нашем отделении один из пациентов, Генри — внезапно и без всякого видимого повода — дико крича, накинулся на другого пациента. Персонал и другие пациенты оторвали его и оттащили в другую часть отделения, где он сидел и приходил в себя. Где-то через час пришел врач и сел рядом с Генри, тихо говоря ему, что то, что он сделал, было из ряда вон и не должно повториться. Генри не наказали за его нарушение, не было мускулистых санитаров, стоящих наизготовку, как не было и ограничения свободы. Ни смирительной рубашки, ни кожаных ремней, чтобы привязать Генри к кровати или к стулу. В действительности (и в сильном контрасте с большинством американских больниц, даже сейчас) британские клиники редко использовали любые механические средства фиксации, и не делали этого в течение двух сотен лет. За исключением очень маленького процента крайних случаев, после таких сцен, какую устроил Генри, не происходило ничего сенсационного; до сведения пациента доводили неуместность подобного поведения простым и ясным языком, в рамках цивилизованности, вместо того, чтобы кивать на недостаток умственных способностей больного.