Не бывает прошедшего времени - [13]

Очень хорошо понимаю парижан, которые не могли простить своему кумиру Морису Шевалье, что он пел во время оккупации Франции. Тогда же Эдит Пиаф была немой, - это умножило ее славу: люди и птицы в неволе петь не должны. Особенно люди.

С войны я запомнил огромное множество песен нищенских.

И это не музыка. Но до сих пор знаю наизусть долгие баллады о трагически погибших сиротках и про военных калек, оставленных женами.

Нищие моего детства не канючили подаяние, а требовали его, будто арендную плату за мир, который они добывали для нас, но в котором сами не смогут уже существовать полноценно. Все до одной нищенские песни были про жизнь, устроившуюся еще хуже, чем жизнь самих певцов, но музыка или то, что служило мелодическим обрамлением песен, было трогательным и вполне детским, беззащитным, без осложнений, и от этого действенным чрезвычайно. Сколь ни странно, а то, что пели странствующие калеки, запомнилось мне прежде всего не как жалоба, а как серьезный призыв к борьбе против несправедливости и зла.

Именно тогда, в годы без музыки, ко мне пришли легенды о кобзарях и я все больше запоминал тексты без мелодий, песни для тех, у кого нет сил или настроения, чтобы петь. Как легенду, рассказывали, что моряки днепровской флотилии, идя на расстрел по Большой Житомирской улице, пели "Вставай, проклятьем заклейменный..." - великие слова, важные в любой тишине...

А музыка снилась: до чего же люблю ее, до чего же нужна мне музыка!

...У соседей было фортепьяно, еще с довоенной поры, я запомнил его, с медными подсвечниками, прикрепленными к черному дереву, и медалью, врезанной в доску над клавишами. Когда пришли немцы, мебель начала странствовать из квартиры в квартиру, и как-то я увидел фортепьяно дома у Виктора. Я знал, что никто там ни на каких инструментах играть не умеет, но, не зная еще того, что в дальнейшем назовут "мародерство", завидовал Таисии Кирилловне, вытиравшей пыль с инструмента, поправлявшей длинную вышитую дорожку, брошенную сверху на черное дерево крышки. Она была не из того кулачья, которое демонстрирует свой хватательный рефлекс при любом случае, но наверняка и ее посетило чувство, что начался передел барахла. Когда нет музыки, люди становятся хуже.

Так или иначе, я запомнил то немое фортепьяно, как большого добродушного пса, который не желает ни ласкаться, ни рычать у случайных хозяев. Просто лежит в углу.

В своем большинстве люди во время войны делали не то, чем были бы заняты в мирной жизни. Может, и пел кто из них, не помню.

Музыка неразделима с судьбой. После освобождения оркестры все время играли героические симфонии Бетховена и Бородина, репродукторная тарелка у нас в комнате дрожала от величественных аккордов; это было логично: мы побеждали, преобразовывали человеческую жизнь, и надлежало играть именно так.

А на улице в кирпичной крошке, пыли и хрусте битого стекла бродили этакие простенькие мелодии, где все было ясно, а вечные категории существовали в элементарном варианте: любовь, смерть, верность, одиночество. Сложнейшие философские тезисы воплощались в примитивных жизнеописаниях и кружили в воздухе, где слышны были еще громы канонад. Город распевался - музыка у нас всегда была особенной еще и потому, что зачастую играли и пели совсем чужие люди, не создававшие ничего даже отдаленно сходного с хором соседей у плетня или семейным дуэтом на завалинке; у городских жителей организуются особые братства, может быть, не всегда картинные, но зачастую надежные и наивные; я вырастал в таких.

Мы рано научились петь песни с довольно удаленным от нас, детей, смыслом. О том, как на фронте шли в атаку и что при этом делали дома жена и дети; про пиратов; о том, как человек возвратился домой, а дома нет. Когда Виктор однажды появился во дворе с очередной вариацией песни о все той же обманутой казаками Гале, мы восприняли ее как принципиальное откровение, тем более что песню надлежало петь хором, а никто из нас не считал себя созданным для пения в коллективе. Песня была интересна, как только что прочитанная книга: ее можно было пересказать товарищам, но - пересказывать хором?

Высокое почтение к слову формировалось у меня во времена, переполненные действием, но вызревало необратимо. Созрев, это почтение определило и способность к противостоянию "антисловам". Мне и доселе с трудом даются все песенные односложности, все "гей", "гоп", "ой", "ай", выкрикиваемые ритмично и на полном серьезе. Мне всегда жаль хороших слов, вросших в плохие предложения, как жаль бывает выдающегося футболиста, сломавшего ногу во время игры на пляже. Любовь к Шевченко пришла потому, что поэт был умен и честен, что все слова у него на месте, и ни одного случайного. "Кобзарь" был и остается песней на все времена; другие же песни жили вроде того, как сегодня живут необязательные телепередачи: светится окошечко в ящике, хочу - загляну туда, хочу - нет. Новые сокровищницы осваивались медленнее, возможно, потому, что Шевченко был высочайшим стартовым уровнем, а война - густейшим фильтром.

(Уже в Париже я прочел, что каждый третий француз и каждый второй рабочий в стране вообще не читают книжек, а восемь из десяти книг читают лишь двадцать процентов населения. Откуда им знать про войну?