Назидательные проповеди, прочитанные в приватном собрании в Лондоне в 1765 году - [2]

Mens agitat molem et magno se corpore miscet[1].

(Virg.Aen.VH27)

Итак, они вынуждены признать верховный интеллект, но они делают его слепым и чисто механическим, не признают его свободным, независимым и могущественным первоначалом.

По мнению этих философов, существует одна единственная субстанция, не могущая произвести из себя другую. Субстанция эта — всеобщность вещей, одновременно мыслящая, чувствующая, протяженная и имеющая очертания.

Но давайте рассуждать добросовестно: разве мы не замечаем во всем, что существует, отбора? Почему имеется определенное число видов? Разве не ясно, что их могло бы быть меньше или, наоборот, больше? Почему, спрашивает рассудительный Кларк, планеты вращаются таким, а не иным образом? Признаюсь, что в сравнении с другими, даже более сильными, аргументами данный аргумент поражает меня наиболее живо: отбор существует, а, следовательно, есть мастер, действующий по своему усмотрению.

Аргумент этот также опровергается нашими противниками; каждодневно вы слышите, как они твердят: то, что вы видите, необходимо, и потому это существует. Прекрасно, отвечаю я им, из вашего допущения можно лишь сделать вывод, что для образования мира верховному интеллекту необходимо было произвести отбор: отбор этот произведен; мы чувствуем и мыслим в силу соотношения, установленного Богом между нашими восприятиями и нашими органами. Исследуйте, пожалуйста, с одной стороны, нервы и фибры, а с другой — возвышенные мысли и признайте, что одно лишь верховное бытие может связать между собой столь непохожие вещи.

Каково это бытие? Существует ли оно в безмерном пространстве? Является ли пространство одним из его атрибутов? Находится ли это бытие в одном месте или сразу во всех, а может быть и вне места? О, если бы оно навсегда предотвратило мое копание в этих метафизических тонкостях! Я слишком злоупотреблю своим слабым разумом, если стану стремиться полностью понять бытие, долженствующее в силу как своей природы, так и моей оставаться для меня непостижимыми. Я буду напоминать в этом случае безумца, узнавшего, что какой-то дом был построен неким архитектором, и решившего, будто одного этого знания довольно для глубокого понимания личности мастера.

Давайте же ограничим наше ненасытное и бесполезное любопытство и займемся тем, что поистине нам интересно. Является ли Верховный Мастер, создавший мир и нас самих, нашим господином? Милостив ли он? Должны ли мы быть ему признательны?

Несомненно, он наш господин: мы ежесекундно ощущаем некую власть, столь же незримую, сколь и неодолимую. Он — наш благодетель, ибо мы живем. Жизнь наша — благодеяние, ибо мы все ее любим, какой бы злополучной она ни оказалась. Подспорье для жизни дано нам верховным и непостижимым бытием, ибо никто из нас не может создать даже самого малого из растений, из коих мы извлекаем даруемое нам ими питание, и никто не знает, каким образом эти растения формируются.

Человек неблагодарный может сказать, что Богу необходимо было обеспечить нас питанием, если он хотел, чтобы мы в течение какого-то срока жили. Он скажет: мы — машины, происходящие одна от другой, причем большинство этих машин оказываются сломанными и поврежденными с первых же шагов своей жизни. Все стихии способствуют нашему разрушению, и мы через страдания приближаемся к смерти. Все это даже слишком верно; но следует согласиться: если бы на свете был лишь один человек, получивший от природы здоровое и крепкое тело, здравый смысл и честное сердце, этот человек обязан был бы великой благодарностью своему создателю. На самом же деле существует много людей, получивших в удел такие дары природы: они-то, по крайней мере, должны считать Бога своим благодетелем.

Что же до тех, кого стечение извечных законов, установленных верховным бытием, сделало несчастными, что еще можем мы сделать, как не помочь им? И что еще способны мы им сказать, кроме того, что не знаем, почему же они несчастны?

Зло наводняет Землю. Какой вывод сделаем мы из этого с помощью наших слабых суждений? Что вообще не существует Бога? Но он доказал нам свое бытие. Скажем ли мы, что Бог этот — зло? Но идея эта абсурдна, ужасна, противоречива. Будем ли мы подозревать Бога в бессилии и думать, будто тот, кто столь прекрасно устроил все звезды, не сумел организовать всех людей? Предположение это не менее нестерпимо. Скажем, что существует злое начало, портящее творения доброго и превращающее их в уродов? Но почему же это злое начало не расстраивает течение всей остальной природы? Почему оно ожесточенно мучает лишь какие-то слабые существа на жалкой этой планете и в то же время относится с уважением к прочим творениям своего врага? Почему не преследует оно Бога в этих миллионах миров, правильно вращающихся в пространстве? Каким образом два враждебных друг другу Бога могут быть равно необходимыми существами? И как могут они сосуществовать?

Примем ли мы сторону оптимизма? Но ведь это означает, по существу, защиту безысходной фатальности. Лорд Шефтсбери, один из самых отважных философов Англии, первым выразил доверие сей печальной системе. "Законы центростремительной силы и произрастания, — говорит он, — не могут быть изменены любовью жалкого и слабого существа, кое, как бы ни охраняли его те же законы, очень скоро бывает ими самими обращено в прах".