Назидательная проза - [46]

— Ну, чего ты, мама! — стал говорить. — Встань со снега, пойдем, простудишься.

— Что ты все «пойдем» да «пойдем»? — говорю я ему с обидой. — Мать вон на коленях перед тобой стоит, а ты слова ласкового ей не скажешь. Прямо как неживой!

Но не слушает меня Толя, лицо свое прячет и бормочет одно, словно заведенный:

— Мама, встань. Мама, встань!

Горько стало мне, пасмурно. Делать нечего, однако, поднялась я, с коленок снег отряхнула.

— Ладно, — говорю и за руку его беру. — Пойдем, раз так. Черствый ты, безжалостный мальчишка.

20

Ехать нам через весь город пришлось, в самую толчею, да еще с двумя пересадками. Я молчу, обиженная, и Толик молчит. Раза три он собирался со мной заговорить, только я отворачивалась, как не слышала.

Пока до места доехали — стало уж темно, и фонари зажглись. Подошли мы к зданию — все окна горят, музыка слышится разнообразная. Кто на пианино бренчит, кто в трубу трубит, кто свой голос вхолостую пробует. Тут разнервничалась я: ну как не пропустят? А то осмеют. Чего, мол, притащилась, без вас тут народу хватает. Толик тоже струхнул, в руку мою вцепился, тащится за мной, озирается, еле-еле ногами перебирает.

В вестибюле темновато уже: видно, все уроки закончились. Тетка пожилая на стуле сидит, спицами вяжет. Как спросила я профессора Гайфутдинова — зашумела она на меня, но письмо увидела — и приумолкла. Положила свое вязанье на стул и пошла куда-то, ногами шаркая.

Приняла я от Толика пальто и шапку, форму школьную на нем одернула. Курточка на Толике мешком сидит, брюки мятые, все в пятнах, воротник у рубашки чернилами перемазанный. Как увидела я это — прямо чуть не заплакала.

— Что ж ты, — говорю, — охламоном таким пришел? В новенькое лень было переодеться?

— Я на скрипке играл, — отвечает мне Толик шепотом. — Паганини разучивал, этюд номер десять.

Ну мне что? Паганини так Паганини.

— Что ж ты прямо с десятого начал? — говорю недовольно. — Первый-то, наверно, полегче.

— А по радио только десятый передавали. Что запомнил, то и выучил.

Тут вернулась эта тетка.

— Повезло вам, — бурчит. — Сергей Саид-Гареевич как раз уходить собирался. Ждет он мальчика в тринадцатой комнате. А вы, мамаша, здесь побудьте, нечего по коридорам зря разгуливать.

Сунула я Толику футляр со скрипкой, макушку ему перекрестила, в спину подтолкнула: иди. А он оглядывается:

— Мамонька, страшно.

Рассердилась я, ногой на него топнула.

— Ступай, говорят! Нечего мать изводить.

И пошел мой сынок по лестнице.

21

Два часа я, как львица в клетке, металась. Господи, думаю, что ж так долго? Совсем они мне ребенка замучают. То застыну, притихну: не слышно ли скрипки?

Нет, не слышно, мужчина какой-то во весь голос ревет. «На земле, — кричит, — весь род людской…» Замолчит, к себе прислушается, не повредилось ли что внутри, и опять начинает: «На земле весь род людской…» Так и не дождалась я узнать, что с родом людским происходит. То наверх порываюсь бежать, а вахтерша меня урезонивает. Чуть не подралась я с ней: посторонние люди, спасибо, вмешались. А то бы меня под руки на улицу и вывели.

Наконец, гляжу, спускается Толенька мой. Бледный весь, истомленный, глазенки запавшие. Я к нему навстречу бегом.

— Ну, — говорю, — приняли тебя? Приняли?

А он смотрит на меня удивленно и спрашивает:

— Куда?

— Как куда? — Я прямо опешила. — В концертную бригаду, в ансамбль какой-нибудь. Зачем же мы сюда приехали?

— Что ты, мама, — отвечает мне Толик и улыбается снисходительно. — В ансамбль мне нельзя, я еще нотной грамоты не понимаю. В музыкальной школе мне надо учиться.

— Долго? — спрашиваю.

— До десятого класса.

Ноги у меня так и подкосились.

— А потом?

— А потом в музыкальный институт поступлю, — отвечает мне Толик с гордостью. — Или прямо в консерваторию.

— Сколько ж лет там учиться?

— Не знаю. Наверное, пять.

Постояла я, помолчала. И все нетерпение мое как рукой сняло. Чувствую только, что устала до помрачения.

— Ну а потом?

— Не знаю, — отвечает мне Толик.

Схватила я его за плечи, он съежился весь, но трясти его, как утром, я не стала.

— Что ж тебе профессор сказал? — спрашиваю я его шепотом.

Молчит сыночек мой, глазками испуганно хлопает.

— Ты ответишь мне или нет, мучитель ты мой?

Смотрит Толик на меня и говорит запинаясь:

— Он сказал… с моими данными… меня любая музыкальная школа примет.

— Любая?!

Я ушам своим не поверила.

— Так и сказал: «любая»?

— Так и сказал.

— Ну это мы еще поглядим! — отвечаю я и решительным шагом — к лестнице. — Я ему покажу «любая»! Я еще разберусь, что это за профессор такой Гайфутдинов!

Вцепился Толик мне в рукав, тянет меня прочь, не пускает.

— Мама, мама, — шепчет, — мама, не надо, пойдем! Мамочка, стыдно!

— Стыдно? — я ему говорю и локоть свой вырываю. — Нет, сынок, мне не стыдно! Ты не знаешь, какой ценой я твои данные оплатила, но он-то знает! Он знает! Я еще в глаза ему посмотрю!

— Мамочка, не надо! — плачет Толик. — Не надо его обижать! Он добрый, он хороший, он старенький!

Не знаю, чем кончилось бы у нас это дело, только вахтерша не выдержала. Подходит она к нам, отводит мёня в сторону и говорит на ухо:

— И что же это вы, мамаша, ребенка терзаете? Совсем озверели. У мальчика счастье такое, сам профессор Гайфутдинов его приласкал, а вы, родная мать, истерики ему устраиваете. Все гордость, все гордость несытая. Уж если профессор сказал ему: «Данные есть» — дорога вашему мальчику обеспечена.