Найди меня - [50]

– А они знают, что я намного старше тебя?

– Знают. Мой отец, кстати, в два раза старше нее.

Он помолчал.

– А почему ты рассказал им обо мне?

– Потому что это важно, вот почему. И не задавай лишних вопросов.

Мы остановились. Он обтер подошвы об упавшую ветку, оторвал листок и дочистил им туфлю, а потом посмотрел на меня.

– Таких милых людей, как ты, я, может быть, не встречал за всю жизнь. И это значит, что ты можешь сделать мне больно или даже уничтожить меня. Так ведь говорит твое поколение?

– Хватит о моем поколении! И хватит такое говорить. Никто никому больно не сделает. Подобные разговоры меня расстраивают.

– Тогда больше не будем об этом. А твои знакомые когда-нибудь произносят три заветных слова?

Я чувствовал, как они подступают.

– Пожалуйста, обними меня, просто обними.

Он крепко меня обнял.

Мы продолжили прогулку в тишине, рука об руку, а потом пришла моя очередь остановиться и почистить обувь.

– Земля Коро!

Я выругался. Мы рассмеялись.

Вернувшись в дом, он сказал:

– Я хочу показать тебе кухню. Она целую вечность не менялась.

Мы прошли в большую кухню: никто явно не предполагал, что хозяева дома могут зайти сюда выпить кофе или съесть яичницу. На стенах висели самые разные кастрюли и сковородки, только не в модном псевдобеспорядке, как на фотографиях шикарных домов в стиле французской деревни из журналов и интерьерных каталогов. В этой старинной кухне работало далеко не все, и этого никто не скрывал. Осматривая комнату, я подумал, что электропроводку, газопровод и водопровод установили наверняка несколько десятилетий, если не поколений назад и их нужно менять.

Мы переместились в гостиную, где Мишель открыл старинный деревянный шкафчик, достал бутылку и две рюмки, которые взял одной рукой, обхватив пальцами ножки. Его ловкость мне понравилась.

– Сейчас я покажу тебе одну вещицу, которую, кажется, никто никогда не видел. Она попала в руки моему отцу вскоре после того, как из нашего дома ушли немцы. Когда мне было около тридцати, за несколько дней до того, как отец впал в кому (он знал, что дни его сочтены, и всем хватило ума его не разубеждать), мы остались вдвоем, и он попросил меня отпереть этот шкафчик и достать большой кожаный конверт. Сказал, что, когда ему досталось содержимое конверта, лет ему было меньше, чем мне.

– Что там? – спросил я, держа конверт в руках.

– Открой его.

Я думал, там какой-то юридический документ, завещание, или свидетельство, или компрометирующие фотографии. Однако в кожаном конверте оказались восемь листков папиросной бумаги, с двух сторон исписанные нотами. Нотный стан был нарисован неуверенной рукой, явно не по линейке. На первой странице значилось: «От Леона Эдриану, 18 января 1944 года».

– Эдриан, мой отец, не объяснил мне, что это за ноты. Сказал только: «Не выбрасывай их, не отдавай в архив или библиотеку, отдай человеку, который точно будет знать, что с ними делать». От этих слов у меня сжалось сердце, потому что по его лицу было видно: он знает, что ни в его, ни в моей жизни нет больше никого, кому можно было бы передать эти листки. И еще я думаю, он знал, просто знал обо мне, вот что. И странно то, что, когда он посмотрел на меня своим глубоким, ищущим взглядом человека, который знает, что умирает, все, что было между нами, вся любовь, все разочарования, всё недопонимание, все полные тайного смысла взгляды просто исчезли. «Найди кого-нибудь», – сказал он. Взглянув на ноты, я, конечно же, растерялся. Пускай я несколько лет учился игре на фортепьяно, я ничего не знал о классической музыке, и отец, со своей стороны, никогда меня к ней не принуждал. Поэтому я с этими нотами так ничего и не сделал. Но есть и другая причина, по которой эти листки привели меня в недоумение. Я родился через двадцать лет после указанной на них даты, однако ноты написал человек, которого я никогда не встречал, о котором даже не слыхал, хотя имя его, Леон, – это мое второе имя. Я спросил отца, что это за человек, но он посмотрел на меня без всякого выражения, а потом махнул рукой, сказал, что объяснения займут слишком много времени, а он устал и не хочет ничего говорить, ни о чем думать. «Ты заставляешь меня вспоминать, а я не хочу ни о чем вспоминать», – пробормотал он. Я не знал, то ли морфий затуманил его рассудок, то ли, произнося свою любимую фразочку, «Лучше об этом не говорить», он пытался ускользнуть от щекотливого разговора, как это обычно бывало, особенно когда он хотел дать вам понять: еще одно слово, и откроется ящик Пандоры. Если бы я продолжал его расспрашивать, в ответ он бы точно так же резко и безучастно махнул рукой, как будто бы нетерпеливо прогоняя нищего. Я все равно думал спросить его еще раз, но забыл об этих нотах, а ему становилось все хуже, и мне нужно было за ним ухаживать. Оглядываясь назад, я почти готов поверить, что он так долго не умирал, потому что искал возможность передать мне ноты без ведома матери. Через несколько месяцев после его смерти я поспрашивал и узнал, что никого в моей семье, ни со стороны матери, ни со стороны отца, не звали Леоном. Наконец я спросил у матери: «Кто такой Леон?» Она посмотрела на меня с удивленной улыбкой: «Ты, конечно». Я спросил, звали ли кого-нибудь еще в семье Леоном. Никого. Это мой отец предложил меня так назвать. Они спорили по поводу имен. Она хотела назвать меня Мишелем в честь дедушки отца, который завещал нам свое имущество. Отец настаивал на Леоне. Конечно, она победила. В качестве уступки второе имя мне дали Леон. Никто никогда меня так не называл. Тут меня озарило: мать и не могла знать о существовании Леона или этих нот. Если бы она увидела ноты, она бы спросила, кто такой Леон, и не сдавалась бы, пока не дошла до самой сути. Такой уж она была: что-то решив, она не отступала, пока не получала свое. Она настояла, чтобы я стал юристом, – и никаких «нет».