Навсегда разделенные - [2]

Мир погружается в тишину. Сирены замолкают. Город замирает. Мое сердце болезненно быстро бьется в груди. Я чувствую, как пульсирует кровь в голове. Здесь так жарко. Когда тут стало так жарко? Не могу дышать. Не могу сделать вдох. Я не дышу.

Я даже не осознаю, что бегу, пока не останавливаюсь у дверей в скорую помощь и не начинаю в них колотить. Я подпрыгиваю, чтобы достать до окна, но оно слишком высоко. Всё, что я слышу — звук крошащихся под ногами Фрути-пеблс. Я вбиваю их ногами в асфальт с каждым прыжком. Растираю их в пыль.

Скорая отъезжает. Он в ней? Бен в ней? Они помогают ему? Он в порядке? Он пострадал? Может быть, он в машине скорой помощи, потому что по протоколу его обязаны осмотреть, но на самом деле с ним всё хорошо. Может быть, он где-то здесь. Может быть, скорая забрала водителя грузовика. Тот парень, наверное, погиб. Вряд ли он выжил. А с Беном, должно быть, всё в порядке. Таков закон кармы: плохой парень умирает, хороший — выживает.

Я оборачиваюсь и осматриваю улицу, но нигде не вижу Бена. Тогда я начинаю звать его. Я знаю, что с ним всё хорошо. Уверена в этом. Я просто хочу, чтобы это всё закончилось. Хочу увидеть его с пустяшной царапиной и услышать, как его, целого и невредимого, отпускают домой. Пойдем домой, Бен. Я усвоила свой урок и никогда больше не позволю тебе совершать ради меня маленькие глупости. Я усвоила свой урок. Пойдем домой.

— Бен! — кричу я в ночной воздух. Как холодно. Когда тут стало так холодно? — Бен!

Кажется, я бегаю кругами, пока меня не останавливает полицейский.

— Мэм, — говорит он, хватая меня за руки.

Я продолжаю звать Бена. Он должен услышать меня. Должен узнать, что я здесь. Должен понять, что пора идти домой.

— Мэм, — повторяет полицейский.

— Что? — кричу я ему в лицо. Вырываю руки из его хватки и разворачиваюсь.

Я пытаюсь прорваться через огражденную территорию. Кто бы место аварии не оградил, обязательно впустит меня туда. Он поймет, что мне просто нужно найти своего мужа.

Полицейский догоняет меня и опять хватает за руки.

— Мэм! — строго говорит он. — Вам нельзя сейчас здесь находиться.

Неужели он не понимает, что именно здесь я и должна сейчас находиться?

— Мне нужно найти мужа! — объясняю я ему. — Он мог пострадать. Это его велосипед. Мне нужно его найти.

— Мэм, вашего мужа забрали в Седарс-Синай. Вам есть на чем туда доехать?

Я гляжу на него, но не понимаю, что он мне говорит.

— Где он? — спрашиваю я. Пусть повторит, что сказал. Я его не понимаю.

— Мэм, вашего мужа везут в больницу Седарс-Синай. В реанимацию. Вас туда подвезти?

Бен не здесь? Мысли скачут. Он был в скорой?

— Что с ним?

— Мэм, я не могу…

— Что с ним?!

Полицейский смотрит на меня. Снимает фуражку и прижимает ее к груди. Я знаю, что это значит. Видела такой жест у актеров, стоящих на крыльце перед вдовами, потерявшими своих мужей на войне. Мне становится трудно дышать.

— Я хочу увидеть его! — кричу я сквозь слезы. — Я хочу увидеть его. Я должна быть рядом с ним! — Я падаю на колени, сминая лежащие на дороге хлопья. — Он пострадал? Я должна быть рядом с ним. Скажите мне, он еще жив?

Полицейский смотрит на меня виновато и с жалостью. Никогда раньше не видела смесь из этих чувств в одном взгляде, но их легко узнать.

— Мэм. Мне очень жаль. Ваш муж…

Полицейский не спешит, он не на адреналине, как я. Он знает, что некуда спешить. Знает, что мертвое тело моего мужа может подождать.

Я не даю ему закончить предложение. Я знаю, что он собирается сказать, и не могу в это поверить. Не хочу в это верить. Я кричу на него, молочу ему кулаками по груди. Он здоровяк, под два метра ростом, и возвышается надо мной. В сравнении с ним я просто ребенок. Но это не останавливает меня, и я луплю его руками. Мне хочется надавать ему пощечин. Хочется его испинать. Хочется, чтобы он почувствовал ту же боль, что чувствую я.

— Он погиб при столкновении. Мне жаль.

И тогда я падаю. Мир вращается у меня перед глазами. Я слышу свой собственный пульс, но не могу сосредоточиться на словах полицейского. Разве я могла подумать, что такое случится со мной? Я думала, плохие вещи случаются только с гордецами. Что они не случаются с такими, как я — теми, кто понимает, насколько хрупка человеческая жизнь, кто признает главенство высших сил. Но это случилось. Случилось со мной.

Тело успокаивается. Слезы высыхают. Лицо застывает как маска, взгляд падает на грузовик. Руки онемели. Я даже не ощущаю, сижу я или стою.

— Что с водителем? — спокойно и сдержанно спрашиваю я.

— Простите?

— Что с водителем грузовика?

— Он умер, мэм.

— Хорошо, — говорю я ему. Наверное, звучит это дико.

Полицейский кивает. Мы словно заключаем с ним молчаливый договор: он притворяется, что не слышал моих слов, я — что не желаю другому человеку смерти. Но я не жалею о сказанном.

Он берет меня за руку и ведет к полицейской машине. Потом включает сирену, чтобы проехать по загруженным дорогам, и улицы Лос-Анджелеса мелькают у меня перед глазами как на перемотке. Они никогда еще не выглядели такими уродливыми, как сейчас.

В больнице полицейский усаживает меня в приемной. Меня так сильно трясет, что кресло трясется вместе со мной.