Навруз - [157]

— Улавливай!

Одной рукой он подвел конец нитки к дырочке в середине челнока и сильно втянул в себя воздух. Нитка пролетела через отверстие челнока и прилипла к языку Ината.

— Видел? — спросил он меня, довольный тем, что сделал.

— Видел. Вдевать нитку в челнок я умею.

Трудно передать, что изобразилось на лице Ината. Оно налилось краской, в глазах сверкнул гнев. Я не знал, что добряки бывают такими сердитыми.

— Если ты все умеешь, — заикаясь от волнения, произнес Инат, — то и учить тебя незачем.

Оказывается, добрый Инат учил меня без моей просьбы, без вознаграждения. А я-то думал, что он ни о чем не догадывается.

— И зачем ты сидишь здесь? — не успокаивался Инат. — Зачем теряешь время? Ставь дома станок и тки буз.

После этих слов надо было встать и уйти. Нет, не уйти — убежать. Стыд-то какой! Возомнил себя умельцем, расхвастался перед настоящим ткачом.

Верно ведь: кто говорит не думая, тот умрет не болея! Как же теперь исправить ошибку? Я стоял перед И патом, своим сверстником, мальчишкой еще, опустив глаза и теребя растерянно ворот рубахи.

Инат сел за станок и стал работать. Громко, торопливо застучал станок. Злость свою Инат утолял напряженным движением.

Минут десять, если не больше, прошло, пока я осмелел и поднял глаза на Ината. И о чудо! Лицо его оказалось светлым. Он улыбался. Просто улыбался. Не мог Инат долго сердиться.

Какие слова сказать учителю, думал я. Чем искупить свою вину? Слова не приходили на ум. А может, и не было таких слов.

Взгляд мой неожиданно упал на корзину с пустыми камышинками. Я схватил их и выбежал на террасу. Там стояло веретено. С. его помощью можно намотать пряжу. Лишь бы только на террасе не оказалось матери Ината. Она обычно готовила для сына мотовила. К счастью, мне никто не встретился. Я взял моток, обвил концом нити колесо веретена, вставил камышинку отверстием в цевку и начал крутить.

Времени было мало. Мотовила у Ината кончились, и в любую минуту он мог потребовать новые. Я спешил. Как это ни удивительно, рука моя ни разу не сорвалась, камышинка не выскочила из цевки. Все двадцать мотовил, наполненные, вернулись в корзину. Я поднял ее и внес в мастерскую.

— Вот, готово, — сказал я.

Инат как раз поднимался из-за станка, чтобы достать новые мотовила.

— Кто мотал? — спросил он. — Мама?

— Нет… Я сам.

Инат не поверил, взял одну камышинку, поднес к глазам.

— Хорошо.

Что скрывать, похвала обрадовала меня. Я засиял счастливый.

— Ты и вставлять их умеешь?

На этот раз я смолчал. Умел, конечно, но как сказать? Опять обидишь Ината.

— Попробуй, вставь! — предложил усто.

Я легко вставил мотовило в челнок. И сделал все точно так же, как и Инат. Он заметил это, улыбнулся.

— Иди за станок!

Он пропустил меня к скамеечке, на которой только что работал, помог сесть, показал, куда поставить ноги.

Трудно передать, что испытал я в эту минуту. Сердце было объято и страхом и радостью. Мне предстояло наконец коснуться руками станка, соткать первую в жизни строчку. Весь напрягшись, как перед прыжком, я ждал разрешения учителя.

— Ну, начинай!

Нога опустилась, расщепила основу, и я погнал челнок. Сначала в одну сторону, потом в другую. И так раз за разом, повторяя все движения.

Пе знаю, сколько прошло времени, может, нисколько не прошло, а может, целая вечность. Когда я глянул на выходящий из станка буз, то увидел полоску, сотканную мною. Полоска шириной в палец, не больше. Но это была моя полоска.

— Я буду ткачом? — спросил я Ината. — Скажи, буду?

Он засмеялся.

— Уже ткач…

Счастье, как рассыпанное зерно, собирают руками

На одном из деревьев Каландарханы жил аист. Их много жило в городе. Сколько, никто не считал, да и считать не решались — колдовская птица. Я же знал только того аиста, на Каландархане.

Малышами мы часто, задрай голову, — дерево было высокое, а аист жил на самой макушке, — смотрели, как белая птица стоит на одной йоге. Почему-то всегда на одной ноге. Вторая забавно поднята и прижата к груди.

Аист мог стоять так часами. Сколько бы вы ни смотрели, как бы ни кричали, как бы ни дразнили аиста, он не менял положения. Он вообще не обращал внимания на людей.

— Эй, лайлак, скажи что-нибудь! — просили мы.

— Длинноклювый, спой песенку!

— Красноногий, взмахни крылом!

Прозвищ у аиста было много, ни на одно из них он не откликался.

Равнодушие птицы ко всему, что делалось на земле, казалось загадочным. Он не спускался на землю. Единственное, что интересовало его внизу, это лягушки. Ради них он мог слететь с гнезда и даже коснуться своими топкими, как камышиночки, ногами земли. Предпочитал он, правда, воду — канал или пруд. Ведь пруд — царство лягушек!

По этого я не видел. Для меня аист — всегда макушка дерева или крыша минарета.

Появлялись аисты и улетали неожиданно. Никто не был свидетелем этого события. Люди просыпались утром, а аист уже сидел в своем гнезде. Через полгода — то же самое: на рассвете гнездо оказывалось пустым. Мама говорила: кто увидит прилетающего аиста, тог обретет счастье. Только никому, никому но надо об этом рассказывать, иначе счастье вместе с аистом улетит обратно.

II вот полгода я хранил тайну. Сколько раз меня подмывало открыть ее другим, близким маме хотя бы. И не открыл, боялся упустить счастье.