Навеки вместе - [57]

Шрифт
Интервал

— Обожди-ка, и не ты ли был с ним? — растолкав баб, Зигмунт подошел к рябому и стал в упор рассматривать его. — Один, сказывали, бежал.

— Приглядись, может, узнаешь!.. — Рябой обиделся. — Ну, чего стоишь и зенки пялишь? Хватай, да вешай!

— И повесил бы за твои речи.

— Не торопись. Завтра рядом висеть будем…

Зигмунт покосился недобрым глазом. Когда он ушел, рябой тоже не остался в толпе — скользнул в ночь.


— Стой! Не шевелись! Куда идешь?

— Ведите до пана войта!

Воины присмотрелись: смерд.

— Ты кто есть?

— Скажи, Лавра… Донесение спешное.

Воины снова переглянулись и, наставив пики, повели к хате, где ночевал войт.

— Ваша мость, смерд просится до пана войта.

— Где этот чертов схизмат? — зевнул и зло выругался.

— Тут я! — обрадовался Лавра. Но увидав капрала Жабицкого, огорчился. Хотел, как приказывали, к самому пану.

— Важные вести пану войту.

— Говори! — и снова зевнул.

— Пан просил, чтоб ему…

— Что ему, что мне — разницы нет. Пан войт спит и будить его не стану. — Жабицкий повысил голос. — Принес вести, так не таи!

— Ваша вельможность, казаки уходят из города.

Сон как рукой сняло.

— Куда уходят?

— Не знаю, пане, но уходят: Через западные ворота.

— Через западные?.. А не брешешь? Никому не сказывал?

— Никому. Через час седлать коней будут.

— Вот что, хлоп, — подумав, решил капрал. — Иди, спи и помалкивай. Не то — голова полетит! — Капрал расстегнул сюртук, достал мешочек, долго рылся в нем, бренча деньгами. Потом сунул монету в ладонь Лавре.

Когда мужик скрылся, Жабицкий пошел в соседнюю хату. От сполохов огня в хате было светло. Капрал различил белую простыню на мягком сене. Осторожно позвал:

— Пане войт…

— Кто здесь?! — испуганно подхватился Лука Ельский и зашарил под подушкой.

— Я, ваша мость, капрал.

— Наполошил, — шумно выдохнул пан Ельский. — Чего тебе?

— Казаки будут уходить на зорьке.

Пан войт отбросил одеяло.

— Кто принес вести?

— Доподлинно стало известно, — уклончиво ответил капрал Жабицкий. — Через Западные ворота, к болотам.

— Так, так, так, — растерянно повторял пан Ельский, сидя на полатях.

— Поднимай стражника литовского и пана Парнавского. И еще Шварцоху с рейтарами. Пусть идут в засаду.

Пехота поднималась плохо. Ни пикиньеры, ни мушкетеры не могли понять, зачем их заставляют выходить из хат в полночь после такого жестокого и трудного боя. Но все же выходили, с опаской поглядывая на космы пламени, что зловеще лизали ночное небо. Воинам было приказано не шуметь, не разговаривать и оружием не бренчать. Их вывели через Северские ворота и полусонных направили глухой, мало проезжей дорогой, в обход города.

Глава седьмая

Огонь неоступно приближался к шляхетному городу. Казаки не обращали на него внимания. Они торопливо седлали коней. Небаба поглядывал на черкасов и с болью думал, что осталось не более ста сабель из семисот. Вместе с казаками уходило около двух сотен горожан. А сколько тех и других полегло под стеной, определить было трудно. Шаненя говорил, что много, не менее тысячи человек. И больше всего легло черни и работного люда — которые ратной службе не обучены.

На плацу бабы прощались с мужиками.

Во второй половине ночи тронулись через Западные ворота. Ворота были старые, узкие, на одну телегу. Долго возились в темноте с запорами. Засовы заржавели, а створки ворот вросли в землю. Можно было выломать их, да Небаба велел не шуметь. Раскопали лопатами кое-как землю и раскрыли. Занимался рассвет.

Шаненя, Алексашка и Ермола Велесницкий были в хвосте. У ворот остановили коней, посмотрели на черный дым, что стлался над посадом. Только посада уже не было. Остались угли, и ветер крутил над ними облака золы и сажи. Шаненя снял шапку, перекрестился. Алексашка заметил, как слетела с ресницы слеза и запуталась в курчавой бороде. Тяжко было Шанене покидать город, в котором прошла вся его жизнь. А еще тяжко было потому, что не знал он, где Ховра и Устя. И Ермола не знал, где его баба Степанида. Не знали они, где детишки Мешковича. Когда садились на коней, Шаненя хмуро сказал Алексашке:

— Загинули у стены… Иначе пришли б на плац…

Алексашка ничего не ответил. Многое узнал он за последние дни, многому научился. Нелегкие испытания выпали на его долю. Дважды помирал на стене. Страшно стало, когда занес воин над его головой острый, сверкающий бердыш…

Здесь, в Пинске, не только разумом, а сердцем почувствовал, какую тяжелую долю готовили паны простому люду. От беды этой одно спасение — московская земля. Говаривали намедни казаки, что гетман Хмель послал к царю Алексею Михайловичу тайное посольство. Алексашка подумал: пусть бы и на Белой Руси был свой гетман, который вот так же бы пекся о черни и вере. Отправили бы и белорусцы гонцов с челобитной к царю.

Проехали версты две, как впереди остановились казаки.

— Что там такое? — вглядываясь в серую мглу, Алексашка тревожно вытянул шею.

И тут же, вспыхнув малиновыми огоньками, впереди прогремел залп. Шаненя, стеганув коня, помчался в голову отряда. Но пробиться на узкой дороге не смог. Издалека до него долетел крик Небабы:

— Сабли!

Место для боя было некудышное. По левой руке топкое, непроходимое болото, примыкающее к Пине. По правой впереди — лес, в котором засело войско. Сколько его, никто не знал. Десяток коней метнулось к болоту.


Еще от автора Илья Семенович Клаз
Белая Русь

Роман И. Клаза «Белая Русь» посвящен одной из ярких страниц в истории освободительной войны народных масс Белоруссии в XVII веке. В центре произведения — восстание в Пинске в 1648 году, где горожане и крестьяне совместно с казаками, которых прислал на помощь Богдан Хмельницкий, ведут смертельную борьбу с войсками гетмана Радзивилла.


Рекомендуем почитать
Заслон

«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.


За Кубанью

Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.


В индейских прериях и тылах мятежников

Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.


Плащ еретика

Небольшой рассказ - предание о Джордано Бруно. .


Поход группы Дятлова. Первое документальное исследование причин гибели туристов

В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.


В тисках Бастилии

Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.