Навеки вместе - [56]

Шаненя посмотрел, как поднимается столб дыма и ползет тяжелыми густыми облаками к Струмени. Зашевелилась в груди боль. Прахом идет жизнь, захлебывается кровью и пожарами. Гинет все, что наживалось мозолями долгие годы. Схватил за отворот армяка плешивого Юзика и прокричал:

— Ну, чего замер, чего?! Нечего пялить очи! Огня не видал? Не уйдем! Пускай палит!..

И снова шло на приступ войско. И чем ближе подходило оно, тем тише становилось на стене. И только когда пикиньеры приблизились вплотную, а рейтары подняли сабли, тишина взорвалась.

С каждой минутой схватка становилась ожесточеннее. Несколько стрелков и пикиньеров прорвалось через ворота. К ним бросился Шаненя с мужиками. Со стены с алебардой соскочил Алексашка, но Шаненя крикнул на бегу:

— Вертайся, одолеем!

Алексашка глянул на стену, где были бабы. Нашел Устю, и тут же заледенело сердце. Какое-то мгновение она стояла, пошатываясь и держась за бок. Потом ноги ее подкосились, и Устя упала и замерла, раскинув руки. Алексашка метнулся к ней.

— Устя!.. Ты что?! Устя!

Устя молчала. Алексашка взял ее на руки, понес в сторону посада, к дому. Шел, шатаясь, по безлюдным, придавленным страхом улицам. В лицо летел едкий, густой дым и горячий ветер спирал дыхание. Совсем близко пылали хаты. Трещали сухие бревна.

Алексашка вошел во двор, толкнул двери ногой. Ховры в хате не оказалось. Подумал, что и она где-то на стене. Положил Устю на полати. Долго и неподвижно стоял, гладя огрубевшими пальцами ее холодеющий лоб… Вспомнил, как говорил ей: «Срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне…» Нет, не увидела она его смерти…

— Скоро встретимся там, Устя…

Алексашка закрыл лицо ладонями и, шатаясь, словно пьяный, пошел из хаты.

До ворот Алексашка не дошел — рейтары и пикиньеры ворвались в город, и поредевшие ряды казаков не смогли сдержать напора войск. Рейтары порубили баб и начали теснить мужиков в проулки.

Казаки сели на коней и снова отбросили рейтар к воротам. Но вытеснить их за стену не смогли. Бой переместился на главную улицу, которая вела к площади и шляхетному городу. Въезд в улицу успели завалить повозками и рухлядью. Преодолеть эти завалы пикиньеры не смогли — на чердаках домов засели казаки с мушкетами.

Вечером бой затих. Только пожар разгорелся. Огонь охватил весь посад и бушевал сплошным малиново-красным морем. Алексашка с ужасом думал о том, что пламя давно подобралось к хате Шанени. Пройти туда было невозможно. Шаненя, в изорванном армяке, пропахший дымом, с земляным, осунувшимся лицом, сидел на ступенях коллегиума возле Небабы. Он не знал ничего про Устю, и Алексашка не хотел говорить ему.

К ночи пожар разгорелся еще пуще, подобрался уже к Лещинским воротам. Из дымных и горячих переулков выскакивал обезумевший скот. Коровы, задрав головы, трусцой бежали к реке. С кудахтаньем носились куры. Овцы жались к людям. Единственным безопасным местом были пока площадь и шляхетный город. Но огонь подбирался и сюда.

Небаба тяжелым взглядом окинул площадь. Сидят казаки с мужиками. Разговаривают мало, скорбно молчат. Уходить надо всем разом и мужикам, и казакам. Ни пуль, ни зарядов нет. Днем позже, днем раньше город падет. Единственный путь — через Западные ворота, в болота.

Шаненя локтем ткнул Небабу в бок.

— Уводи, атаман, людей. Все пойдем. Может, и бабы с детьми уйдут. Многие на Русь потянутся. На Московии примут наших. Уводи. Завтра поздно будет.

— Джура!

Любомир лежал неподалеку под старым тополем, натянув кунтуш на голову. Вскочил, приложил руку к шее, замотанной холстяной тряпицей. Полотно промокло от крови — рыжеусый рейтар снес бы Любомиру голову, не увернись он.

— Что, батько?

— Собери побыстрее сотников!..

— Мужиков побили, покололи, — причитала старуха, глотая слезы, — Хаты попалили… Живность извели…

Бабы слушали и тихо всхлипывали. Мужики супили брови, чесали бороды, а что думали, не говорили. И только рябой, широкоскулый мужик, когда замолчала баба, сказал то, что не решались сказать другие:

— Если б не казаки, может, и тихо было… Они взбаламутили… Не правду говорю?

— Правду, — ответила баба.

— Побоялась бы бога, Ганна, — горестно вздохнула рядом стоящая молодица. — Забыла, как слезы лила? Сладко было?

— Ну, не сладко. А хат не палили и смерти люд невинный не предавали. Чем провинился перед господом мой Федька?.. — Баба зарыдала, закрыв ладонями лицо. — За что головушку сложил?..

Стало тихо, и люди услыхали, как бушевало пламя. Словно мушкеты, постреливали в огне сухие бревна, обваливались подгоревшие крыши.

— Выход один, — рябой развел длинные руки. — Надо идти с повинной. Иначе будет, как сказывалось в письме пана войта…

— Значит, выдать казаков? — глухо спросил согбенный дед, опираясь на посох.

— Зачем выдавать их? — рябой замялся, почувствовав недобрый голос. — Мы себе живем, они — себе. Чего печешься за них? Хотят, пускай милости просят господней. А не хотят, пусть уходят за Ясельду, откуда пришли.

— Тогда кто же их выпустит? — застучал посохом дед. — Порубят рейтары.

— Ежели так, выбирать надо, — заморгал рябой. — Детей и баб спасать али казаков. Третьего дня говорил о том же мужик. Схватили казаки и повесили, царство ему небесное.