Навеки твой - [86]

И всегда потом, когда я проезжал по Лаксевогу или пересекал его на пароме, у меня возникало ощущение весны или отпуска. Почта наводила меня на мысль о сбережениях, которые копились к отпуску; кафе напоминали те кафе в южной Норвегии, куда мы заезжали во время похода на велосипедах и брали холодные котлеты и фруктовую воду в стаканах, а мухи ползали по столам и жужжали на окнах.

По мере того как я приближался к цели своей поездки, лицо мое снова стало болеть, все сильнее и сильнее. Казалось, что раны и царапины ожили, а все тело сопротивляется этой поездке, новому посещению того места, где я был брошен на жесткий асфальт и где юнцы били меня кулаками и пинали ботинками.

Торговый центр все еще стоял на том же месте и ждал take-off [22], а я свернул к четырем домам-башням и остановил машину у второго блока. Я сидел, озираясь, но ничего не заметил. Тени не имели лиц, и, насколько я мог различить, темнота не грозила кулаками.

Я вышел из машины. Воздух был холодным и чистым, чувствовалось, что ночью опять подморозит. Грязные ручейки замерзнут, а старики поутру будут падать и ломать себе ноги.

Непроизвольно я посмотрел наверх, где была квартира Венке Андресен. Там было темно. Там уже наступила ночь.

Но я собрался не туда. Я направился в тот дом, где был молодежный клуб. Но на этот раз я не спускался в подвал и не шел по направлению стрелок. Я приблизился к почтовым ящикам. Гюннар Воге жил на двенадцатом этаже. Я повернул за угол и подошел к лифту. Он стоял и ждал меня. Я закрыл за собой дверь и нажал кнопку.

Какой-то гигант где-то в поднебесье глубоко вдохнул и подтянул лифт к двенадцатому этажу. Дверь открылась, и я вышел.

Квартира Гюннара Воге находилась в северном крыле рядом с лифтом. Никто не открыл мне, когда я позвонил.

Я немного постоял, облокотившись о перила балкона, и посмотрел вниз. Я находился на самом последнем этаже, в самой высокой точке дома, не считая крыши, выше был, наверное, только сам Людерхорн. Люди перед домом казались крошечными. Я увидел свой автомобиль. Он выглядел совсем заброшенным, как забытая игрушка. Никого рядом с ним не было. Никто не открывал капот и не рвал провода, никакие тени не окружали его.

Я позвонил еще, и опять напрасно. Тогда я поехал вниз, вышел из подъезда и пошел туда, где жил Джокер. Я поднялся в лифте в компании неприветливого мужчины, одетого в теплую стеганую куртку, в толстых роговых очках, с лицом соблазнителя из тех времен, когда такие еще были, а стеганая куртка считалась атрибутом арктических районов.

Я позвонил в квартиру Хильдур Педерсен, и она открыла мне после обычного интервала. Я бы не сказал, что она была очень рада увидеть меня вновь.

– Мне больше не о чем с тобой разговаривать, – проговорила она, прежде чем я успел раскрыть рот. – Ступай своей дорогой. Ты уже много натворил.

– Я пришел не к тебе. Я хочу поговорить с Джо… с Юханом.

– Что-нибудь случилось? – спросила она подозрительно.

– – Ну, предположим, что у нас с ним не решена проблема носков от ботинок.

– Носков от ботинок? – Она внимательно разглядывала мое лицо, и что-то похожее на улыбку промелькнуло на ее губах. – А что, кто-то танцевал у тебя на физиономии, Варьг?

– У них пока нет даже танцевальной школы, – ответил я. – По крайней мере они меня туда не приглашали. Я никогда не был красавцем, а тут мною решили подмести асфальт.

– Тебя очень приятно слушать, Веум, но не стоя в Дверях, когда весишь сто двадцать килограммов. Однако мне не хочется приглашать тебя в дом, – сказала она.

– Я же сказал, мне нужен Юхан.

– Его нет дома.

– Точно нет?

– Нет. Он ушел довольно давно.

– А ты не знаешь, где он может быть?

Она пожала плечами, так что подо мной закачался балкон.

– Нет. – И она собралась закрыть дверь. Ее лицо светлой полосой задержалось в щелочке двери. – Прощай, – проговорила она и исчезла, а мне остался лишь вид на улицу. Но этот вид с более низкого этажа был не такой интересный. Я стал медленно спускаться по лестнице.

Я думал о своем разговоре с Сольвейг Мангер. Я слышал ее голос – он все еще звучал где-то во мне. Я видел ее волосы, думал о том, какое, видимо, чудесное ощущение испытываешь, наклоняясь к ней и вдыхая запах этих волос, чувствуя теплоту ее кожи. Или как чудесно, сидя в темноте, вылавливать серебро из глубины ее глаз, просто сидеть и смотреть…

Я попытался представить Юнаса Андресена и ее, представить их вместе, ее, лежащую на спине с рассыпавшимися по подушке волосами. Его, с взъерошенными усами, растрепанными волосами, лежащего рядом, положив руку на ее грудь.

Но мне это не удалось. Единственно, что я смог увидеть, – двух человек, взявшихся за руки, с облачками пара, вырывающимися на морозе изо рта, где-то в зимнем парке под деревьями с черными, как простертые руки, ветвями, тянущимися к серому небу, обещающему снег. Я видел мужчину и женщину, обнявшихся и тесно прижавшихся друг к другу, идущих никуда и ниоткуда, просто идущих. И вдруг мужчины не стало. И она продолжает идти одна.

Но Венке Андресен… Я стал думать о ней. Мне и это не удалось. Я увидел Роара. Я мог хорошо представить Роара, и тут вдруг печаль охватила меня, печаль отца, уехавшего из дома: как там дела у него в Эстесе? Хорошо ли ему?