Оператор телеграфной станции, он же главный почтмейстер Гокрал Ситаруна, до сих пор не может забыть, как странный англичанин, который, в сущности, и не англичанин и потому вдвойне непонятен, в последний раз поднялся по узенькой лестнице, уселся на сломанный стул и потребовал абсолютной тишины; как после пятнадцатиминутного зловещего молчания и подкручивания тонких усов он тяжело вздохнул, как обыкновенно вздыхают англичане, когда съедят что-нибудь вредное для себя, и, отстранив оператора, набрал номер соседней станции и отбил послание, действуя несколько высокомерно и решительно; и как он надолго остановился перед последним ударом, приложил ухо к аппарату, как будто тот мог что-то сказать ему, и наконец, широко и лучезарно улыбнувшись, произнёс:
— Кончено, бабу. Так и запишите у себя, — и умчался с воинственным кличем своей родины на устах.
Телега, запряжённая волами, поскрипывая, тащилась по дороге, ведущей на станцию Равут. Солнце клонилось к закату, окрашивая все вокруг в пунцовые тона, и низкие холмы Аравуллиса вырисовывались на фоне бирюзового неба, как гряда разноцветных облаков.
Почувствовав холодное дыхание ночи, Кейт поплотнее закуталась в плед. Тарвин, болтая ногами, сидел на задке телеги и не спускал глаз с Ратора, который должен был вот-вот исчезнуть за поворотом. Сознание своего положения, разочарование, угрызения чуткой совести — все это ждало Кейт впереди. А сейчас, удобно расположившись на ложе из подушек, она испытывала лишь чисто женское удовольствие от сознания, что есть на свете мужчина, который сделает для неё все.
Многократно произнесённые слова нежных прощаний с женщинами из дворца, стремительное венчание, в котором Ник, конечно же, не мог согласиться с пассивной ролью заурядного жениха, а наоборот, всем командовал и увлёк всех своей неудержимой энергией, — все это утомило её. Острая тоска по дому (она всего час назад увидела ту же тоску в мокрых от слез глазах миссис Эстес) овладела ею, и её попытка погрузиться в мир людского горя казалась ей сегодня ночным кошмаром, и все же…
— Ник, — сказала она нежно.
— Слушаю тебя, маленькая моя.
— Нет, ничего; я просто думаю. Ник, а вы позаботились о махарадже Кунваре?
— Либо я ничего не понимаю в жизни, либо с ним все в порядке. Пусть вас это не беспокоит. После того как я кое-что объяснил старику Нолану, он довольно благосклонно отнёсся к моим соображениям и обещал, что до поступления в Майо Колледж мальчик поживёт у него. Понятно?
— Мне так жаль его мать! Если бы я только могла…
— Нет, вы не могли бы. Эй, смотрите скорее! Вот он, прощальный взгляд на Ратор.
Цепочка разноцветных огней, освещавших висячие сады дворца, скрытая до поры за бархатно-чёрным выступом скалы, вдруг выплыла из темноты. Тарвин вскочил на ноги в телеге и по восточному обычаю отвесил низкий прощальный поклон.
Огни исчезли один за другим, как в коробке из-под винограда исчезли сиявшие нестерпимым блеском камни ожерелья. И, наконец, осталось только одно окно. Оно светилось на самом высоком бастионе, точно далёкая звезда, подобно чёрному алмазу Наулаки, мерцающая мрачным красноватым блеском. Но и этот огонёк тоже угас, и мягкая ночная мгла, поднимавшаяся откуда-то из-под земли, укутывала мужчину и женщину, сидевших в телеге.
— В конце концов, — сказал Тарвин, обращаясь к зажигающимся на тёмных небесах звёздам, — есть на свете вещи и поважнее Наулаки.
