Натурщица Коллонтай - [58]

Я люблю свою работу, и я умею её делать — это всё, что у меня осталось после всего того, что у меня имелось.

Я никого не боюсь, пусть они боятся меня или не боятся, мне всё равно.

У меня есть всё, и у меня нет ничего, кроме того, что уже никогда не вернётся.

Я так и не научилась плакать, я могу только реветь, но это меня не успокаивает.

Я люблю смеяться, но не нахожу для этого достойных поводов.

Меня никто не ждёт, когда я возвращаюсь, и не провожает, когда ухожу.

Я была в Башкирии, в Москве и два раза на Пицунде, а больше нигде и не хочу, потому что не с кем, а одна не научилась.

Мне завидуют те, кто про меня знает, а те, кто не завидует, те просто не знают ничего.

Я ищу гармонию мироздания, но она ускользает от меня, словно нет её и не было на свете никогда.

Мне бывает страшно, но не от самого страха, а от того, что накатит, и не знаешь, что делать, даже когда делать ничего не надо.

Треть жизни уходит на сон, а лучше бы уходило больше, тогда бы на остальное невесёлое оставалось меньше.

Мне становится уютно и тепло, когда я пишу тебе письма, Шуринька, зная, что ответ всё равно не придёт, но, быть может, ты просто прочтёшь их и поймёшь то, что сама я понять не в силах.

Я горжусь тобой, бабушка, и это делает меня бодрей, придаёт мне надежды и немного успокаивает совесть.

Мне сорок, и это половина, я знаю.

Я не была счастливой, я хочу быть ею в остальные сорок, но мне этого никто не обещает.

Всё, извини, моя хорошая, отвлеклась, это был минуточный припадок, дурные нервы и случайное просветление, точней сказать, временное затемнение разума, потому что за окном вдруг сделалось пасмурно, зябко и противно, а батареи уже отключили, сволочи, и фонари не горят, всё выгадывают на нас, только жировки выставлять умеют за избыточные жилые метры, а забот про жильца у них нуль без палочки. А я там и не бываю, считай, на этих метрах, в спальне больше живу да на кухне, кабинет его и остальное неделями не навещаю.

Я не прощаюсь с тобой, бабушка, я говорю тебе, до другого письма и до нового тепла и уюта от тебя, которыми подкармливаюсь уже сколько лет, и без каких жить для меня пресно, одиноко и негармонично.

Единственная твоя наследная внучка по линии тебя и моего отца,

Шуранька Коллонтай.

P.S. Ни с того ни с сего подумала вдруг, что напрасно тогда я Есфири Пашиной тыкала, с самого первого дня и по последний. Она мне выкала, а я нет. Жалею, хоть и натерпелась от них. И не знаю почему. Но это к слову.

15 августа, 1976

Сейчас август, началась грибная пора: с детства увлекалась, с мобилизации — с них и начну, с грибов.

И сразу про сегодняшний сон, а то забуду, выветрится.

Здравствуй, моя единственная и драгоценная Шуринька, это опять я стучусь к тебе, кто ж ещё-то!

Так вот, иду по лесу, по осеннему, но не по нашему, а канадскому, дальнему, глухому. А навстречу Мишка мой, ёлочные шишки собирает, похожие на наши, но ядра крупней, по разновидности кедровых. И песенки поёт, но тоже не на нашем, а уже по-английски, с местным канадским склонением. А на спине его туесок, круглый, с бересты плетённый, точно какой у хозяев наших в Давлеканово в обиходе имелся.

Сама я мимо проходила, грибы искала на суп и посушить. Как оказалась я там, в той местности, не вдумывалась, в голову не приходило.

Он меня не замечает, сынок мой отделённый, в сторону сворачивает и в чащу углубляется. Я за ним, хочу, чтобы признал и был бы между нами взаимный и счастливый сюрприз для обоих.

Он дальше, и я.

Он к свету, к поляне, и я туда же, думаю, настигну, где посветлей, а то сомневаться станет впотьмах в принадлежности моей к его рождению.

Выходит на лужайку, залитую белым и сверкающим. Там посерёдке пространства пень и больше лето, чем осенняя пора. Сухо и воздушно. И всё цветёт, как ранней весной.

За пнём женщина, на пне печатная машинка, из старых образцов, чёрная.

Ундервуд.

У пня приступочка из лежачего бревна, на нём и присела женщина эта, в косынке, как революционерка у Петрова-Водкина (видела по прошлой Пашиной рекомендации), в серьёзных очках высокой близорукости, длинной юбке и жакете из однотонной суровой ткани. Всё строго и целомудренно, по образу Надежды Крупской, ниоткуда ни голой пяточки не торчит, ни обнажённого участка открытого тела, хоть и лето с солнечным теплом и удивительной сухостью, такой, что всё время хочется пить и облизывать некрашеные губы.

Тюкает, не поднимая глаз от листков и копирки.

Рядом шалаш, из веток красного клёна, свежесрубленный. Входом к лесу, ко мне задом.

Обхожу, чтобы не сразу действовать, а сперва выяснить, кто в теремочке том кленовом живёт, кроме крысы этой печатной.

Смотрю, у входа в лаз подстилка из сена, на ней мужчина, залысый, в неопределённом возрасте, с усами и в простой рубахе навыпуск. Сидит, поджав ноги, и мелко-мелко чего-то строчит по бумаге, и макает из чернильницы, тоже часто-часто. Иногда голову в небо обращает — подумает и снова в переписку утыкается.

Сначала подумала, Ленин сам, как в Разливе.

А всмотрелась и удивилась — дядя Филимон, дворник наш покойный с метростроевской конюшни. Тоже тут оказался, в канадском перелеске, а не умер, как про него все думали.