Наташина мечта - [3]

 «Эта девочка за свою короткую жизнь пережила очень-очень многое. И становится страшно от мысли — а сколько еще всего у нее впереди? Переживет ли?» И мне так хорошо стало от того, что ему за меня страшно. Первый раз кому-то за меня страшно стало. Аж стыдно сделалось, что я так про него подумала. Я даже газету эту, где имя его написано, поцеловала. Да по фиг, думаю, на воспитку, теперь за мной реальная сила появилась, че она против «Шишкинской искры» что ли попрет? Кишка тонка! Она-то за меня не переживает, а Валера вот переживает. Может, он меня заберет даже к себе жить, че мне эта воспитка уродливая? И тут меня как током по башке — а если она меня в девятку сбагрит? Три раза ведь уже обещала, а если в этот раз решит? Ищу Светку, говорю, меня в девятку отправляют. Светка такая — а че, вон Макса забрали, так он Гульке пишет, что реальным пацаном там стал, что вообще нисколечко не жалеет. Забей, говорит, там даже круче, там народ нормальный, если ты лохушка, так ты и здесь лохушка, а если нормальная девчонка, так и там нормальная. Правильно я говорю? Так-то да, отвечаю. Я и сама в принципе раньше так думала — ну отправят и отправят в эту девятку, да хоть в десятку, мне вообще по боку. Ну че мне, улица нужна что ли? Там школа круче, говорят, хоть вообще не ходи, все равно трояк натянут, и гулять тоже можно, только за территорию не выходить. А тут такая думаю — а как же я тогда с Валерой видеться буду? И прям слезы на глаза давят. В туалет убежала, на толчке сижу и плачу, как дура. Светка стучится — открой, говорит, ты че? А я такая — пошла на хрен, марамойка. И плачу сижу. Думаю, я воспитку эту вообще убью, если она заподлянку такую мне сделает. А потом мамку вспомнила. Она мне письмо один раз написала. Мне тогда года четыре было, а мамку мою на полгода в тюрьму забрали. Я у подруги ее жила, тети Ани. Тетя Аня меня никогда не била, как мамка, но все время орала и трогать вещи запрещала, хотя я и не трогала совсем. У нее видик был, и она боялась, что я его сломаю. А один раз она пришла и письмо мне принесла — танцуй, говорит, от мамки письмо пришло. Я такая — как танцуй? Она — ну, танцуй! Ну, я потанцевала немножко. А она такая — а ты танцуй и платье снимай. И сама ржет как лошадь, пьяная сильно была. Я говорю — не буду. Она такая — ну и письма тогда не получишь. И в комнату ушла. Я подождала-подождала, прихожу в комнату — давай письмо, говорю. А она храпит уже… Я у нее это письмо из кармана достала, распечатала и стала на него смотреть. И поняла, что там написано было. Там написано было: «Наташа, я тебя люблю и по тебе скучаю». Ну, правда, так написано было, хотя я еще даже читать не умела. Я это письмо потом постоянно доставала и смотрела на него. А когда мамка вернулась, я ей это письмо показала. И она у меня его забрала. Наверно, подумала, зачем мне письмо, если она вернулась. И еще вспомнила, что у меня две мамкиных фотографии есть, только они у воспиток в кабинете. У нас как-то раз бухалово было, и воспитки на утро шмон устроили — бухло в тумбочках искали, дуры сисястые. Ну вот, Наталья Юрьевна у меня сиську пива нашла, давай дальше рыться, а там фотки эти. Ну, она меня типа наказать решила и фотки эти себе забрала. Я про них и забыла даже. А тут вспомнила. Подумала, надо забрать. Только смена-то не её, не Натальи Юрьевны, а Раисина. Ну, по фиг, думаю, не отдашь, корова, я тебе устрою, блядь, сейчас. Пошла к Раисе в кабинет, говорю, фотки мамины отдайте. Думаю, сейчас как заряжу по роже, мне по фигу, куда меня потом отправят, хоть в колонию, такая злость была. А Раиса так на меня посмотрела, говорит, где они? Я говорю, в тумбочке у Натальи Юрьевны посмотрите. Ну, она посмотрела, поискала и нашла. Отдала мне эти фотки, и взгляд у неё какой-то был… Не так, как обычно. Ну точно, думаю, в девятку отправят. Пошла в умывалку, смотрю на фотки. Аж сердце забилось. Там одна фотка такая, знаете, где мамка накрашенная сидит, красивая такая, с мужиком каким-то. Рядом стол стоит, на столе поляна накрыта. Все-таки умела моя мамка жить, ничего не скажешь. А вторая фотка — там ей вообще четырнадцать лет. И вот я на ту фотку, где мамка с мужиком, вообще не смотрю. А смотрю на эту, четырнадцать где. Фотка черно-белая, и мамка там маленькая такая и испуганная какая-то. Вот, по идее-то эта, где с мужиком, она красивее так-то, а я на черно-белую смотрю, на мамку мою маленькую, на глаза ее испуганные, какая-то она там стоит, зажалась вся, как лохушки наши совсем, но я так не думаю про нее, потому что это мамка моя. И потому что она по другому зажалась, мне от этого как-то пожалеть ее хочется, прижать к себе и сказать: «Мамка моя, мамка…» А помнишь, ты мне письмо писала? Ты ведь мне это написала, это самое, что я тогда подумала? И вот я смотрю на фотографию и думаю — по идее-то если мамке моей просто не повезло, она ведь по сути никому, кроме меня, не нужна была. А я вот теперь нужна Валере. Ему ведь страшно за меня… И слезы сами собой так — кап на кафель, кап… Думала я про это, думала и даже про дискач в тот день, блин, забыла!