Наташа и Марсель - [54]

До той минуты Александра Михайловна определяла для себя Савелия как предателя и за этим общим понятием никак частностей в нем, как и во всяком предателе, для нее не существовало. И не было никаких вариантов отношений, кроме одного: презрительно карать.

Сейчас же Савелий предстал перед ней в новом облике — с борениями и сложностями, с чередованиями добра и зла, которые присущи каждому нормальному человеку. Да, он был полицаем. Но чтобы рисковать жизнью ради чужого незнакомого ребенка — так поступить мог только человек!

С одной стороны, Александре Михайловне виделся беззащитный малыш, с другой — начальник гестапо штурмфюрер Зальдман, которого в Смолевичах боялся каждый. Всевластный палач — и слабый росточек жизни, маленький Валька, который своей беззащитной слабостью хоть на время, но повернул Савелия к человечности… Так будет ли справедливо сделать то, что задумала она?

Александра Михайловна молчала, испугавшись самой себя, и разум в ее мятущемся сознании все больше уступал борению чувств. Если Савелий оказался способным на риск самопожертвования…

А тот настойчиво повторил вопрос:

— Где он теперь, твой сыночек?

— Умер. После того удара маленьким болел, взрослым болел, а потом отмучился. Почти пятнадцать лет уже, как умер…

Савелий пьяно закачался, отстраняясь от Александры Михайловны единственной рукой. Густо покраснев, перешел на крик:

— Я тут ни при чем! Я его не бил. Не би-ил! Своя у меня дети, внучка. Ни в чем я перед ними не виноватый! С женой живем душа в душу. Ни в чем я перед ней тоже не виноватый! Орден у меня… Инвалидность… А ударный труд без единого замечания? А грамоты? Водку, как некоторые, не хлещу, жена и дети у меня не хуже, чем у людей…

— Грамотами свое предательство прикрыть хочешь? А мой Валька чем был хуже? — возбуждаясь вслед за Савелием, спросила Александра Михайловна. — Ему за что — не как у людей? Муж у меня за сыном в могилу ушел — его в том какая вина?

— Товарищ комбат! — ужаснулся Савелий. — Сынок его, значицца, из-за меня… И наш любимый комбат — тоже потом из-за меня… Пятнадцать годов лежит он в земле сырой, а я по этой земле хожу… Боковым зрением Савелий заметил сверкнувшее из ее рукава лезвие кинжала и сам подступил к ней на шаг. Александра Михайловна как будто приросла к бетонной плитке двора.

— А-ахх! — скрипнул зубами Савелий. — Чево, дура, на меня уставилася? Нету сына твоево, и мужа нету. А я — вот он, живой живу и над тобой надсмехаюся! Слышишь, дура? Надсмехаюся!

Серебряная, в насечках, рукоять кинжала была рассчитана на мужскую руку. Александра Михайловна передвинула ладонь к лезвию и сжала пальцы так, что они онемели.

Савелий заметил это движение, увидел верхнюю часть рукоятки, заторопился словами:

— Ты погодь, не спеши. У меня ж плащ, шарф вон какой, а у тебя сила бабья, да и годы твои пожилые…

Одной рукой Савелий сноровисто расстегнул плащ, сбросил на бетонные плитки алый шарф и, вскинув голову, высоко поднял подбородок.

Александра Михайловна прицелилась взглядом в горло, туда, где кончался ворот вязаного домашнего свитера и вверх-вниз перекатами ходил кадык. Она спружинила тело, готовясь вложить в удар все оставшиеся силы, а Савелий, не опуская подбородок, продолжал:

— Это ты правильно решила, Борисенко: не сумневайся, бей! На том свете скажу спасибо: ну, бей!

Александра Михайловна рванула кинжал из рукава, отвела для замаха руку за спину…

— Зачем ты уронил шарф? Ты же простудишься, дедуля!

Будто из какой сказки — появилась девочка: гольфы на ней белые, юбочка плиссированная синяя, туфельки красные, и ленты краевые в косах блестят. Лицо доверчивое, нос немного курносый, а глаза распахнутые, ласковые, и голосок — колокольчиком, звонкий…

Подняла девочка шарф, отдает Савелию, а тот Александру Михайловну спиной загораживает и с перерывами в голосе говорит:

— Беги, Ирочка, к бабушке, скажи, ужин нехай готовит, а я сичас приду.

Александре Михайловне показалось, что по двору поплыли, густея, волны тумана, и поборолась в ней сила ненависти доверчивой слабостью ребенка, и опять ужаснулась Александра Михайловна самой себе.

— Ирочка, — молвила она вслед убегающей девочке. — Ну, точная копия моей Ирочки. Как две капельки…

Савелий тяжело и прерывисто дышал ей в лицо горьким запахом табака, кадык на его шее перекатывался вверх-вниз. Опять — вверх и опять — вниз. А Савелий приступил к ней вплотную и надсадно, настойчиво хрипел:

— Бей! Не тяни, Бори-сен-ко, — бей! Душу не мотай — ну!

Александра Михайловна обморочно качнулась вперед:

— Ирочка… — И разжала посиневшие пальцы, и звякнул старинный кавказский кинжал о бетонную плитку двора.

— Живи, если сможешь…

Как по волнам тумана уходила Александра Михайловна со двора, а в спину ее догонял хрип Савелия:

— Ну чиво же ты, Борисенко… Кинжал подыми, бей! Куда ж ты уходишь, слякотная ты баба…

* * *

С Минского вокзала Александра Михайловна уехала электричкой: какой-то добрый инстинкт властно повлек ее в родные места. А боли в ней крепчали, силы были уже на исходе. Когда электричка наконец-то остановилась в Жодине, она смогла только ступить на перрон и провалилась в густую темноту.