Наташа и Марсель - [40]

— Был человеком, стал рабом страха. Да сколько же можно было бояться? — удивился Демин.

— До бесконечности либо до крайнего пределу. Значит, так: уже хлеба отсеяли и приступила в наши края последняя перед освобождением блокада. Нас, полицаев, резервом до поры держали. Май, помню, кончался, сирень по всем Смолевичам расцвела, когда привезли на излечение из моего Бегомльского района в грудь пораненного земляка, тоже полицая. Горючими слезами он плакал, жалился, что новому порядку со старанием служил, а нашу и соседние деревни вместе с женщинами да малыми детьми спалили каратели дотла. Его семья и мама моя с сестренкой младшенькой сгорели дотла тоже.

Сичас вы, товарищ командир, мне в укор скажете: «Вот, негодяй, кому ты полицаем служил» — и материнскую кровь, на пожаре кипящую, мысленно на поганую совесть мою прольете.

Демин молчал.

— Был я сам-третий, остался один. Да еще виноватый перед теми, кого уже нету.

Савелий глубоко, со всхлипом, вздохнул:

— Как упала на меня недобрая весть, высушил две бутылки самогона и до ночи темной песни выл. Потом еще самогоном заправился, кривым шагом пошел на улицу и с винтовки пальнул обойму по светлым окнам комендатуры — Шакал там дежурил.

Переполох в Смолевичах поднялся, а я из бутылки еще хлебнул и что было опосля, ничего не помню. Очнулся днем в лесу, за деревней Рябый Слуп. Винтовки нету, китель порванный и полбутылки недопитой в кармане.

Что мог, из ночи вспомнил. Задумался: куда теперь?

Партизаны над моим запоздалым раскаянием посмеются да как собаку одним патроном стрельнут. Хозяева мои — те быстро пеньковый галстук наденут.

Опохмелился из бутылки, зашел в крайнюю хату на околице и предложил хозяину сменять его одёжу на мою. Попервости он закапризничал, да я сапоги за лапти ево предложил, часы с руки снял, и наш торг состоялся: слава богу, хозяин был почти моей комплекции. Полицейский документ я спалил, а красноармейскую книжку, что все три года берег, при себе на всякий случай оставил. Она, эта книжка, меня и спасла.

Чего говорить: в тот месяц перед освобождением самого большого я страху натерпелся. Понял тогда, отчего волки с такой тоскою по ночам воют. Я как до крайности дошел, подался на Катерининский большак, а по нему войска в пыльном облаке идут. Да не пехота — танки, грузовики. И первое, что заметилось, — погоны. Они мне смелости придали. Поесть попросился. Потом в солдаты зачислить себя предложил. Молоденький лейтенант, ротный командир, без всякой строгости спросил: каким путем тут оказался? Одно мое спасение — с ними подальше от этих мест уйти. И я соврал: каратели меня арестовали, от них убег.

Позвал лейтенант старшину, велел меня обмундировать. А старшина — бывалый, как в нашей пулеметной роте был Вишня. Он и засомневался: кто да откудова, может, к примеру, не наш, а переодетый полицай. Ко времени я красноармейскую книжку сберег — она меня тогда выручила, поверил мне лейтенант, говорит старшине:

— Кого берем, первый бой покажет. А рота у нас на две трети повыбита, каждый боец позарез нужен.

И первый бой, и десятый в своей мотострелковой роте я принял как надо. Пока от Смолевичского района да Одера дошли, ротный стал капитаном, а смерть между нас своею косою нагулялась вдоволь. Всякое на передовой бывало, но страх от меня ушел, потому как тяжельше предательского страху на свете не бывает ничего.

— Садись и говори дальше, — предложил Демин. — В ногах правды нет.

— Свою правду мне говорить сподручней стоючи, — опять возразил Савелий. — Разрешите продолжать?

Широкий и сонный Одер, а начали его форсировать, весь закипел. Не знаю, пуля, осколок ли в старшину попали, но на западный берег он с нами не вышел. А мы, кто вышел, на том плацдарме насмерть стояли.

Какая атака была, не упомню, сошлись мы с бывшими моими хозяевами врукопашную. Оглядываюсь, а немец — сивая щетина на щеках — в моего ротного из винтовки целит. Мелькнуло в мозгу, как ротный меня по доверчивости солдатом принял, бросился я к нему и собой заслонил.

Ударило меня разрывной, потом, раненого, тяжелым снарядом контузило. В сознание пришел на госпитальной койке; кругом — тишина, подушка, простыни, халаты у медперсонала белые, и тоже белые по мне бинты, а на месте левой руки — культя. Хирург подходил, медсестры жалели, а я про себя радовался: думал, будто с рукой отрезали мое прошлое, и теперь я не предатель и полицай, а инвалид Великой Отечественной войны, кровью смывший свою вину перед Родиной.

Как был полицаем, людей я не убивал, над ними не лютовал и после госпиталя добровольно вернулся на жительство в Смолевичи. Да встретилась там партизанка Наталья Борисенко, и пожалел я, что на Одере меня совсем не убило….

Окаменевшее лицо Демина дрогнуло, а Савелий, ничего не заметив, продолжал:

— С Шакалом мы ее арестовали. Выслеживали ее агент из местных и Шакал, в аресте было приказано участвовать мне.

Сын, мальчик был у Борисенки, за руку при аресте матери укусил Шакала, а тот сгреб дитя за грудки да спинкой, головушкой — об столб.

Думалось мне, что никак не вернется Борисенко из гестапо. Кто же оттуда живым уходит? А она вернулась. Ребенок у нее тогда еще был живой, но болел. Встретила меня в Смолевичах Наталья Борисенко, а судили с другими полицаями в Борисове. Пятнадцать лет, несмотря на свою инвалидность, я получил. Но все пятнадцать отбывать не пришлось: повезло на пожаре дитё спасти, девочку. Освободили меня досрочно из лагеря, приехал сюда и вот работаю на МАЗе.