Наташа и Марсель - [37]

Выслушал я приказ нового командира полка и, как положено ответил: «Есть принять батальон и до последнего удерживать занимаемый участок обороны!» А Петр Игнатович спрашивает:

«Жена-дети есть?» — «Никак нет, — отвечаю. — По молодости обзавестись не успел». Заулыбался он по-хорошему и говорит: «А у меня жена Шура и маленький Валька — на мать похож. Если сын похож на мать, должен быть счастливым — примета в народе такая имеется. Должен быть… Когда я на фронт ушел, они в Жодине, под Минском, оставались. Бомбили тогда их сильно! Повезло им эвакуироваться или в оккупации остались? Писал в Бугуруслан, в бюро розыска — ответа пока нет».

Вскорости потом был для нашей дивизии последний бой. — Иван Михайлович вздохнул. — Эх, мать-сыра земля, скольких защитников в себя ты принимала! И легкой смерти на войне не досталось никому. Но тяжелее всего было погибать, отступая, когда враг сапогом победителя топтал твою могилу, еще не остывшее твое тело топтал, сирот наших, жен и матерей в неволю полонял…

Продолжая разговор, Иван Михайлович все заметнее волновался:

— На один, последний бой под Шадрицей довелось мне быть комбатом: ни полка нашего, ни дивизии после того боя не стало. Всего несколько нас бойцов и командиров по везению уцелело. Пробивались на соединение к своим — и плен. Потом побег, и развела нас судьба с Петром. Игнатовичем. Считал его погибшим, а встретились случайно, в аэропорту: спешил он, заканчивалась посадка на гомельский рейс. Успели обменяться адресами, и я, как положено, письмо своему комбату написал: за все, что после сорок первого было со мной, отчитался. Он мне ответил. И наладилась у нас переписка. Однажды я почуял между строчек, что плохо моему комбату, а в чем плохо, писать он не хочет. Собрался его проведать, да сразу было недосуг. Потом загранкомандировка, вернулся — и нет уже моего комбата.

Уехал тогда в лес, чтобы никто не видел и, как по отцу, по комбату своему покойному, отплакался. Вину свою, что опоздал, по сей день чувствую.

Валентина Ильинична напомнила:

— Ты, кажется, на «Гомсельмаш» собирался, дела у тебя…

— В среду собираюсь, — уточнил Демин. — И в Хойники заеду, от Гомеля это чуть больше ста километров. Значит, улица Красноармейская, двадцать два…

Видя, как все больше волнуется Иван Михайлович, я круто изменил тему разговора:

— Значит, два цвета у времени: красный и черный… Какой из них преобладает в твоей памяти о войне?

Немного подумав, Демин доверительно сказал:

— Войну мы больше чувствовали, на себе ощущали, чем знали ее досконально, как знают теперь. Сегодня, наоборот, войну больше знают, чем чувствуют, хотя угрозу новой и последней мировой войны человечество ощущает все острее.

Что касается цвета памяти… Война — это всенародная смертная беда. Разве может быть по-солнечному красна эта всенародная смертная беда?

— Но человек на войне — может? Красное и черное в каждом человеке…

Иван Михайлович кивнул:

— Люди на войне бывали всякие…

* * *

Тот август для Демина особенно часто взрывался памятью, и по-своему права оказалась Валентина Ильинична: два цвета бывают у времени. А вот у письма, которое читал мне Иван Михайлович, цвет был один…

«Минувшие годы как сказочные корабли плывут по волнам моей страдающей измученной памяти…»

Декламируя эти слова с каким-то подтекстом и чуть нараспев, Демин скосил на меня глаз, поинтересовался:

— Ну как, товарищ автор будущего повествования, звучит?

— Да кто его знает, — неуверенно начал я и повторил вопрос: — Звучит? Но как-то витиевато и странно. Бумажные цветы красноречия…

Иван Михайлович опять вприщур покосился в мою сторону и продолжал чтение:

«Я плачу. Благородный зов моей совести, а также чистота искренности побуждений убеждают меня вспомнить о всепрощаемости доброго христианина и обратиться к моему соотечественнику с этим правдивым и взволнованным посланием, каждое слово которого, о чем смиренно свидетельствую перед богом, является честнейшей правдой. Всеми корнями души своей ощущая тепло родной земли, я вижу себя погорельцем братоубийственной войны. Не озлобление и ненависть руководствуют моими помыслами, а любовь и благожелание к ближнему, от которого смиренно жду ответного взаимопонимания, но не обид и притеснений. Не делай другим, чего не пожелал бы себе самому! Исполняя эту библейскую заповедь, мы вкусим тихую радость успокоения среда бушующего океана жизни…»

Мысленно продираясь через туманный смысл услышанных фраз, говорю:

— По-моему, тут слишком велико и не так уж смиренно желание доказать какую-то правоту или хотя бы свою невиновность, и горбато выпирает перебор насчет честнейшей правды, благородного зова совести, любви и благожелания к ближнему. Разве правда нуждается, чтобы ее называть еще и честнейшей? И явно сомнительна искренность выражений… Очень уж пахнут они нафталином каких-то ненаших или совсем давних времен.

— Правильно! — соглашается Иван Михайлович. — Какие могут быть любовь и смирение карателя перед богом, благожелание предателя к ближнему и благородный зов совести у подлеца?

— Шакал? — догадываюсь я, и Демин утвердительно кивает.

— Опять война… — сокрушается Валентина Ильинична.