Наталья - [3]

А на другой день, то есть вчера утром, мама вызвала «скорую» и повесилась. Похоже, она действовала продуманно и вполне сознательно уберегла Полину, у которой был свой ключ от ее квартиры, от первого, самого страшного потрясения, возложив его на профессионально подготовленную команду «скорой». Пока те приехали — в вызове значился «сердечный приступ» — пока опрашивали соседей, звонили в ЖЭК и в милицию — время ушло. И даже то, чего мать не могла предвидеть, а именно, что поясок от халата, на котором она повесилась, не выдержит и минут через десять лопнет, — не помешало ей умереть. «Скорая» исполнила только то, ради чего была вызвана: зафиксировала механическую асфиксию в петле и увезла тело в морг.

— Да, она же записку оставила, — спохватилась Наталья. — Полина говорила — так, коротенькая записка, что-то вроде «мама, прости, нет больше сил жить». Ее участковый забрал, сказал, что потом можно будет взять у следователя.

— А квартиру зачем опечатали?

— Это Полина придумала, для тебя. Там же ничего не трогали, оставили все как есть. Боялись, что ты войдешь и увидишь.

— Боже мой, — прошептал Николай.

— Иди к бабушке, — посоветовала Наталья, пригладив ему волосы. — И не раскисай, дел навалом. Закрутишься — полегчает.

— А ты?

— И я. Вот отведу Ольку в садик, почту разнесу, потом к вам.

Он пошел одеваться. Наталья, кутаясь в одеяло, стояла в дверном проеме и смотрела, как он влезает в свою московскую униформу: кожаные сапожки, монгольская дубленка — подарок тещи — и пыжик, полный комплект. Взгляд ее сковывал Николая, и одевался он без обычной ловкости, словно сапоги и дубленка вдруг отчего-то съежились.

— Застудишься, — сказал он Наталье, но та только махнула рукой: давай, не возись. Словно и не было четырехлетней полосы отчуждения — слишком крепко они были повязаны и дурным, и хорошим. А теперь вот и мамой.

— Ты только не пропадай, ладно? — попросил он напоследок.

— Да уж куда от вас денешься, — сказала она, закрывая за ним дверь и невесело усмехаясь.

3

На улице, в холоде и одиночестве, он заплакал без слез и яростно зашагал по обледенелой дороге, иногда вслух подвывая: «Мамочка, бедная, что ты с собой сделала!» — пока не вышел на кручу и не уткнулся в белую и пустую, спящую Волгу. Здесь, на круче, у ворот бабкиного дома, стоявшего в ряду таких же заснеженных одноэтажных домишек, он сказал себе «прекрати» и обтер лицо сухим, жестким, как песок, снегом: теперь у него осталась только бабка, надо было думать о ней. Враз отяжелев, он бросил последний укоризненный взгляд в пространство, в размытые, немые дали правобережья, и вошел во двор, а там — на крыльцо и в дом. Первой к нему метнулась из кухни растерянная Полина, спросила одними губами:

— От Натальи? Знаешь? — и, увидев по лицу, что знает, с облегчением кинулась ему на грудь.

Николай зажмурился, скрипнул зубами, потом спросил:

— Как она?

— Увидишь, — ответила тетка, вытирая глаза и нос о ворот его дубленки. — С самого утра тебя ждет, завтракать без тебя не хотела. Давай свой тулупчик.

Он разделся, разулся и прошел в дальнюю, гостевальную комнату, где сидели, перешептываясь и сморкаясь, старухи в черном, сказал всем «здрасьте» и только затем углядел бабушку — в черном платье, под черной шалью, совсем древняя, сгорбленная старушонка. Она медленно поднималась из креслица, упираясь в пол широко расставленными слабыми ножками: «Коленька», — угадал он по губам, обнял бабушку и долго не выпускал из объятий, потрясенный слезливым, растерянным выражением ее всегда строгих, цепких учительских глаз, потом погладил по плечу, как старший, и приложился к плечу губами.

— Был у Наташеньки?

— Был. — Он кивнул. — Все знаю.

— Вот ведь как… — повинилась бабушка, заглядывая ему в глаза, и он не выдержал, сморгнул, до того резал душу ее больной, вдребезги разбитый взгляд. — Вот ведь какая беда, Коленька…

За спиной кто-то с чувством высморкался. Николай кивнул, отряхиваясь от чужих взглядов и накатившей жути.

— Как ты, бабуленька?

— Ничего, живу. Вот только хожу плохо, совсем ноги не держат, — пожаловалась она. — Как там в Москве-то?

Он сказал, что нормально. Они смотрели друг на друга — внук и бабка, между которыми так не по-людски выпало промежуточное звено, — потом лицо Серафимы Никифоровны исказилось растерянной виноватой гримасой, вымученным подобием улыбки, она затрясла головой, словно отрывая свой взгляд от внука, и опустилась в потертое креслице сбоку от письменного стола. Николай, по очереди обнявшись со всеми старухами, многих из которых не припоминал даже в лицо, пошел на кухню.

— Ты мяса там или колбаски не привез, не догадался? — спросила хлопотавшая у плиты Полина.

— Вот представь себе, — огрызнулся он. — Не допер.

— И ладно, — она взглянула на него с улыбкой. — Садись, будешь жареные нитраты лопать.

Тетка поставила перед ним сковородку, сама села напротив. Бесчувственно проталкивая в себя жаренную на постном масле картошку, слушая рассудительный, по-деловому отстраненный говорок Полины и вновь, по второму кругу, проходя вместе с мамой ее последний смертный путь, Николай медленно погружался в безысходное, тупое отчаяние, в какую-то первичную, третичную, эмбриональную жуть; он ел, говорил с Полиной, потом вернулся в гостиную, пригрелся возле жаркого бока голландской печки и потерял счет времени. Минуты, а то и часы перетекали где-то на стороне. «