Наступит день - [10]

Курд Ахмед окинул крестьян мрачным взглядом.

Крестьяне смотрели на него недоверчиво и упрямо.

Муса и Сария сидели под скирдой на краю гумна. Возле них, прислонившись к скирде, стояла Гюльназ и задумчиво смотрела вдаль. Рядом, держась за подол ее платья, стоял Нияз. Алмас лежала на голой земле, положив голову на колено матери, и дремала. Лишь старший мальчик Аяз возился на гумне - просеивал обмолоченный хлеб, ковырял вилами в соломе.

Вся семья была погружена в печальные думы, навеянные событиями дня. В стороне на скатерти валялись куски хлеба, стояла миска с остывшим мясным наваром.

Муса и Сария считали себя виновниками ареста Фридуна, хотя не говорили об этом прямо.

Пшеница, сложенная в скирды и разбросанная по гумну, казалась старикам добром, отданным на поток и разграбление. От радостных надежд, которые еще вчера возбуждал в них обильный урожай, не осталось и следа.

- Не будь этих детей, клянусь аллахом, этой же ночью поджег бы все и ушел куда глаза глядят. Вот кто меня связывает, - сказал Муса, кивнув на ребят.

- Лучше подумаем о судьбе нашего Фридуна, - проговорила Сария. - Ведь если завтра увезут в город, ему уже не видать белого света.

Не отвечая жене, Муса поднялся и, дымя трубкой, прошел за скирду, а оттуда на соседнее гумно.

Сария видела, как он подошел к односельчанам. Вскоре он вернулся.

- Жена, - сказал он глухо, - завяжи в узел хлеба да миску супа, пусть Аяз отнесет Фридуну.

Сария хотела снять с колена голову мирно спавшей девочки, но Гюльназ опередила мать. Она сложила лепешки, накрыла ими миску с супом, завернула в скатерку и аккуратно завязала узлом.

Муса позвал Аяза:

- Возьми, сынок. Фридуна заперли в хлеву старика Гусейна. Знаешь? Около свалки...

- Знаю, отец! - быстро ответил мальчик.

- Скажи жандарму, что принес ужин арестованному. Если не допустит, проси, моли, половину отдай ему, но добейся своего, повидай Фридуна. Спроси Фридуна, что он советует, как нам быть?

Понял!

- Понял, отец!

Взяв узелок, Аяз пустился в путь, и старик Муса долго провожал его глазами, пока мальчик не исчез в сгустившейся вечерней мгле. Тогда Муса снова раскурил трубку и обратился к дочери:

- Гюльназ, детка, погляди вокруг. Если увидишь кого, предупреди, - а сам присел на корточки рядом с женой.

Гюльназ поняла, что отец собирается поговорить с матерью наедине, и ушла за скирду.

- Стеречь Фридуна поручили жандарму Кериму, - начал шепотом Муса. - А тот за деньги отца родного продаст. Что мы можем ему дать?

Сария задумалась.

- Не продать ли корову? - предложила она.

- В такое время кому ты ее продашь? И потом это сразу вызовет подозрение, нас обвинят. Пожертвуй чем-нибудь другим... Полегче, да поценнее... Ну-ка!

Лишь теперь Сария поняла, что имел в виду муж.

- Ну что ж! И браслет, и ожерелье, и кольцо не жаль отдать за Фридуна, - проговорила она и отвела глаза, которые сразу наполнились слезами.

Муса положил руку ей на плечо.

- Будем живы, заработаю, куплю тебе получше этих вещиц! Не горюй, жена! - сказал он и поднялся.

Муса понимал, на какую жертву шла жена, отдавая последние ценности, которые достались ей от матери, а той - от ее матери. Сария берегла эти золотые украшения как приданое Гюльназ. По семейной традиции эти ценности переходили из поколения в поколение. И самое тяжелое для Сарии было то, что эта традиция обрывалась на ней. Но она добровольно шла на эту жертву.

Сопровождаемый враждебными взглядами, Курд Ахмед обходил гумна. Из-за скирд доносились до него приглушенные голоса хлеборобов, выражавших свой гнев и возмущение. Но все это мало действовало на поверенного Хикмата Исфагани. Он часто задерживал шаги, прислушиваясь к речам, вступал в разговор то с одним, то с другим крестьянином и даже шутил.

Поведение Курд Ахмеда еще больше раздражало крестьян. Они видели в нем представителя помещика, а значит, своего врага и притеснителя.

- Собачье племя! - то и дело слышалось по его адресу. - Еще издевается над нами!

Курд Ахмед слышал эту брань, но сохранял полное спокойствие и, казалось, был равнодушен ко всему, что происходило вокруг. На самом же деле он был взволнован не менее крестьян. Его ненависть к старым порядкам была, быть может, даже сильнее и глубже.

Курд Ахмед родился и вырос в курдской семье на берегу Урмийского озера. В родной Урмии, одном из наиболее крупных и древних городов Южного Азербайджана, он с юношеских лет имел возможность наблюдать жизнь и быт не только курдов, но и азербайджанцев и армян. Он был свидетелем всевозможных интриг, с помощью которых пытались посеять рознь между этими народами платные агенты разных иноземных государств, вроде Турции, Англии, Германии, Америки. Ему не было еще и десяти, когда отец его, просвещенный человек и всеми уважаемый школьный учитель, начал посвящать его в козни империалистических стран. Мальчику нередко приходилось слышать от отца жалобы на тяжелую участь курдского народа, на его отсталость и невежество, на силу суеверий, предрассудков и давно отживших обычаев родового быта.

- Империалисты не дают нам освободиться от феодальных порядков, не дают объединиться, - говорил отец. - Им усердно помогают их слуги в Турции, Ираке и Иране, угнетая наш бедный народ, раздробленный на части!