Настигнутые коммунизмом - [4]

В парткоме во главе стола сидел в строгом добротном костюме полнеющий мужичок с простецким круглым лицом, заглаженными набок легкими светлыми волосами. Светлые глаза смотрели строго и совершенно неподвижно, голос звучал едва слышно, но непоколебимо. Рядом с секретарем сидел лысый коротышка с густыми черными бровями и с обожанием глядел на шефа, словно обнимая того ласковым взглядом.

В почтительной тишине секретарь медленно выговаривал слово за словом, как будто пристраивал букву к букве, неспешно внимал ответам и держал весомую паузу прежде, чем заговорить.

В конце разговора взгляд его потеплел и он сказал:

— Это хорошо, что ваша внучка по вашим стопам пошла, на журналиста учится. Как ее успехи на сессии?

Марков не мог понять, откуда у него взялась внучка, но бодро с согласием кивнул и четко произнес:

— Отлично, одна только четверка.

Секретарь улыбнулся, и тут его полуприкрытые глаза полыхнули таким огнем, что Марков почувствовал, как к щекам прихлынул жар. Впрочем, никто не заметил ничего. Только когда вышли в коридор, Коваль покатился со смеху, затем с извинениями объяснил, что секретарю представил студентку с журфака внучатой племянницей Маркова.

В феврале окончательно и бесповоротно решилось, что поездка состоится. И тут на Вадима Андреевича нахлынула беспросветная тоска. Разбираться в причинах было сложно и жутковато. Томило, что в любой момент выплывет какой-нибудь подвох, и все оборвется тошнотворной беседой с тупыми мордами из гэбэ. Мучили и вдруг объявившиеся сомнения в предательстве Сашки Селина. Доказательств-то никаких. Эмоции, интуиция, намеки… Что если все эти намеки — лишь подлая игра Есипова? И что, кроме мычания и надуманных обвинений, все — детский жалкий лепет?

Последние дни Марков ходил как в воду опущенный, появилась даже неприязнь к Сергею Ковалю, который, видно было, весь оказался захвачен интригой вокруг поездки. Энергия переполняла Коваля, чувствуя смятение Вадима Андреевича, он старался шутить, намекал на ночную жизнь Парижа, рассказывал анекдоты, как некоторые жутко передовые комсомольцы в загранпоездках сигали с борта пароходов, чтобы выйти на капиталистический берег и навсегда расстаться с любимым социализмом. А в последний день, когда стояли в метро, сказал:

— Надо как в глубокий омут — головой вперед. Мне, кстати, понятно, почему человек головой вперед рождается: потому как недоглядишь сразу — оттяпать чего-нибудь могут запросто. Потом доказывай, что было.

В день отъезда Вадим Андреевич отбросил все сомнения, как отрубил, и сразу почувствовал легкость и свободу. Его даже не смутило, что в аэропорту в толпе мелькнул чей-то до боли неприятный знакомый силуэт. Все было отметено.

Бесчувственно, как в гипнозе, Марков очутился на летном поле аэродрома, поднимался по трапу в самолет, разглядывал номера на креслах, смотрел в иллюминатор в ожидании взлета.

Сквозь оцепенение проникло ощущение надвигающейся тяжести, шум сопения, и слева на руку и плечо навалилось массивное тело.

— Миль пардон, как говорят в Париже, — сипло прозвучало рядом, и забулькал в слюне противный смешок. — Ба-а, вот так встреча! Каким чудом?

Вадим Андреевич высвободил из-под тяжести локоть и узрел прямо перед собой мерзкое лицо Есипова. Тяжелые покрасневшие веки, воспаленные мутно-желтые белки. Губы раздвинули щеки, открыв влажные зубы, пухлый язык в тесной пещере рта.

— Это удача. Приветствую и одобряю, — забубнил снова Есипов. — Благами цивилизации надо пользоваться — и плевать на все остальное. Рад, что наконец поняли. Я тоже многое понял, — глаза Есипова мечтательно закатились. — Был на мне презираемый и гонимый грешок — сочинительство… хо-хо! Однажды сказал себе: погоди, дружок. Может, это главное… сермяжное? Вот, в литературный институт поступил, на заочный, учусь, духовностью насыщаюсь. Знаете, проникся, понял вашего брата бумагомарателя, теперь и сам такой. — Есипов задумчиво затих, потом заговорил неторопливо, смакуя слова. — Подвернется на глаза какой-нибудь аппетитный подлец или бабенка-стервозинка, ать их — и на бумажку. Нравится тебе — ему усы с рыжиной попышнее, не угодила баба — ты ей нос пуговкой, ха-ха… Не зря говорят: такой-то — создатель эпопеи… о-о! Создатель! Вы-то пописываете?

— Бросил, — буркнул Марков.

— Зря, — промычал Есипов и с сочувствием покачал головой. — А может, посмотрите мир, капитализм проклятый, всколыхнется внутри, а потом дрогнет рука, перо, бумага?.. И такую отповедь сочините миру наживы, насилия, что самые стойкие неприятели писателей воскликнут: ай да, Вадим Андреевич, ай да, сукин сын!

— Вижу, вы уже на след Александра Сергеевича напали, — сказал хмуро Марков. — Ему-то уж ничего не пришьете.

— Ах, Вадим Андреевич, не любите вы меня, злопамятный вы, — физиономия Есипова печально скисла. — Батя-то мой другом вам был.

— А вы помните отца? — спросил Марков.

— А как же! — воскликнул Есипов. — Папашка, дорогой, руки такие жилистые, ухватистые. Крикун, правду любил.

— Да, крикун, — повторил с болью Марков, — подлецов страшно не любил.

Марков вспомнил тесную, захламленную старой мебелью комнатушку в коммуналке, худенькую жену друга Валю, шустрого пацанчика Валерку, копошащегося с переломанными игрушками. Не раз, когда проймет хмель от выпитой водки, словно подбитый раскаленным осколком, вскидывался дружок да вскрикивал со смертной тоской в голосе: «Что же, Вадим, за родину, за победу дружки наши по всей земле гниют, мы — калеки… Нашу победу гнида украла, кровью нашей раздулась! До блевотины!»