Наследство - [21]

«Возвращаться домой… Но зачем?» — как и две недели тому назад спросила она себя, сама содрогаясь снова от этого безжалостного вопроса. Воистину: зачем ей было возвращаться, раз она решила уйти из жизни? Зачем все эти хитрости, приготовления? Разве она будет жить? Значит, верно, что это было легкомысленной прихотью, вздором, чем-то таким, чего могло бы и не быть?! Чем-то содеянным не трезво, не с холодным сердцем, но в истерике, в запале? И снова: хотя в сравнении со смертью, в сравнении с трагедией самоубийства, ее трагедией, ничто были любые чужие переживания, любые чужие неприятные ощущения, они снова мешали ей. Вернуться спустя полтора месяца после того, как было причинено столько беспокойства, столько огорчений всем, от Тани и соседей до пожилой докторши; увидеть Таню, кого-то из бестужевок, которые рвались уже навещать ее в больнице и, конечно, прибегут сразу же, едва прознают, что она дома, — всех их увидеть… и поступить по-прежнему? Второй раз?! Нет, в этом присутствовала какая-то наоочитость. какое-то злобное упрямство, аффектация, которой она так не выносила в других и всегда стремилась избегнуть в себе самой.

— Но если возвращаться и… жить дальше — глупо, — пыталась урезонить она саму себя, — то не лучше ль тогда остаться здесь? Перевестись обратно в отделение к милой докторше, успокоиться, сидеть вместе со старушками в большой комнате на диване… и угасать… медленно, медленно, ни о чем не тревожась больше. Говорят, что в это отделение большая очередь даже, — пошутила она сама с собою. — Надо ценить то, что досталось мне просто так, без труда… Только надо будет отказаться тогда от свиданий. Раз и навсегда потребовать, чтобы никого не допускали, — это, мол, плохо влияет на больную. Ведь и в самом деле на меня это будет плохо влиять?..

Наталья Михайловна воображала себя в ситцевом с цветочками халате и тихонько плакала от жалости к самой себе, а ее второе «Я» — она не умела различить, которое же из них подлинное, внутреннее, — уже заставляло ее быть веселой, легкой, старомодной светской дамой, сделать все, чтобы только вырваться отсюда на свободу, не интересуясь, зачем, не спрашивая, как она ею воспользуется.

Детская писательница — алкоголичка продолжала занимать ее своими рассказами, уровень за уровнем вводя Наталью Михайловну в свой быт, общая буржуазность которого перманентно нарушалась фантасмагорическими случайными связями, предательством подруг и соавторов и более или менее основательной клеветой знакомых и соседей по дому. Чтобы развлечься и потому также, что молчать при установившихся отношениях с соседками начинало быть неприличным, Наталья Михайловна решила понемногу рассказывать им о самой себе, главным образом о днях своей молодости.

В 1913 году она вышла замуж. В 1914 году, почти в годов щину их свадьбы, разразилась война. В шестнадцатом году Андрей Генрихович ушел в армию, и несколько лет она не имела о нем никаких известий, мыкаясь между Москвой и Кавказом, где жили они перед войной. В Петрограде был голод, она сперва уговорила отца ехать к ним во Владикавказ, но ехать было опасно и трудно. Осенью восемнадцатого года Михаил Владимирович добрался до Воронежа, заболел, долго валялся у каких-то дальних родственников и осел в Центральной России, где уже разгорелся террор. Наталья Михайловна осталась на Кавказе, что вышло к лучшему, потому что именно оттуда весной девятнадцатого года, разысканной наконец объявившимся Андреем Генриховичем, ей было легче бежать через тифозные тылы и фронты на румынскую границу, где он ждал ее.

— А вот по мне, так нет ничего лучше этой кочевой жизни! — заметила вдруг в этом месте еврейка, отложив свое вязание. — Я так люблю смену мест, так люблю путешествовать, только ездила бы да ездила! Когда была эта последняя война и много пришлось ездить, то в эвакуацию, то из эвакуации, я очень была довольна. Все переживали, а я была довольна, хоть и мне тоже приходилось трудно…Вы знаете, отчего это? Все это оттого, что на самом деле — я цыганка!.. Да, да, да, представьте себе. Все думают, что я еврейка, и неприятности всякие у меня из-за этого, — проговорила она задушевным голосом, склонив голову набок, — а мне хуже всего, что я цыганка. В моей матери, это правда, есть еврейская кровь, но она только наполовину еврейка и в молодости бежала с табором! Да, да, потом-то она опомнилась и вернулась в город, и ото всех скрывала, и даже мне призналась, что я дочь цыгана, только перед самой смертью… Вы знаете, он бил ее! Он даже совсем хотел ее зарезать… Бедная мамочка!.. Вы не верите мне?! — вскрикнула она, мучительно вглядываясь в их лица, страшная, изможденная, с жесткими черными, разбросанными по плечам волосами, зримо впадая все глубже и глубже в безумие.

— Нет, мы верим вам, разумеется, мы вам верим, — заговорила преувеличенно рассудительно детская писательница, храбрясь, — мы вам очень, очень верим. Сколько же лет было вашей маме? В котором году это было?

— А зачем вам знать, в котором году? — встревожилась несчастная сумасшедшая. — Зачем вам это? Это было… Это было, — со внезапным хитрым выражением сказала она. — Это было в том самом году, о котором вы рассказываете! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..